— Конечно, не тронете. Вы на алконавта никак не похожи.
— Хм… А Антонина похожа?
— Она и есть, — легкое пожатие плечами, как тогда, на опушке. — Чего самим себе врать…
— Ладно, о третьих не будем, — изобразил нечто вроде полупоклона и, когда она вжикнула молнией на сумке, прикрыл дверь, предоставляя ей возможность переодеться.
Даша так решительно взялась за дело, что ему оставалось только оттаскивать к костру ветки. А разговоры не клеились из-за какой-то растерянности и буквально висящей в воздухе недосказанности. Он не мог отвести взгляд от ее аккуратной гибкой фигурки, туго обтянутой теплым лыжным костюмом — и мужским своим нутром чувствовал, что девушка вовсе не играет телом, а действительно движется так, как ей привычно и как она умеет. И это еще больше сплетало в голове и воздухе вопросы: зачем ЭТО ей? В россказни Антонины он не верил ни секунды, а расспрашивать Дашу… Не то чтобы не хотел, а тем же нутром чуял: не надо.
x x x
Так кошки, издали учуяв что-то новое или друг друга, настороженно принюхиваются-присматриваются, решая — перейти к активному шипению или временно отвернуться, делая вид, что ничего не происходит…
x x x
Недосказанность лопнула у костра, куда он пытался свалить очередную охапку веток:
— Ой, эти не надо!
— Почему?
Она опустила голову и чуть в сторонку ответила:
— Это ровные и длинные… они для меня.
— Ох, не сообразил. Извини. — И тут же кинул пробный камень: — Антонина что-то про ремень говорила.
Даша вскинула удивленный взгляд:
— Ремнем? Если хотите, можно будет и ремнем…
— Стоп, девочка. Давай так: я ничего пока не хочу. Ты сама мне скажешь, что, чего когда и как. Тогда и будем хотеть. Ладно?
— Что. Чего. Когда. И как. — Она медленно повторила за ним, перебирая в руках тугие смородиновые прутья. — Спасибо.
— О боже, сейчас-то за что спасибо?
— А потому что среди вопросов не было «зачем и почему».
Он не нашелся что сказать, да она и не ждала ответа, поправила выбивающиеся из-под шапочки волосы, и деланно засмеялась:
— Давайте работать! А то я и так вам все планы сломала. Придется еще и за нарушение планов… наказывать.
— Ничего, — пробурчал, удивляясь своей собственной догадливости и снова интуитивно чувствуя, что попал в верный, совершенно правильный и желанный ей строго-ворчливый тон:
— Ничего, девочка ты крепкая, выдержишь.
Теперь она засмеялась без напряжения.
x x x
А две кошки сошлись на пару метров и снова смотрели в стороны, лишь изредка, нервно и предупреждающе, дергая кончиками хвостов.
x x x
В доме не дала ему даже хлеба нарезать, махнув рукой в сторону плохо подстроенного телевизора:
— Ужин женское дело… Отдыхайте! Я быстро.
Управилась и вправду быстро, краснея от его одобрительного взгляда и редких благодушных слов. Только один раз, совсем засмущавшись, сказала:
— Меня нельзя хвалить… — отрезала заранее возражения: — И вправду нельзя! Вы лучше… ругайте. Или потом, — запнулась, коротко вздохнула и договорила: — Или потом — добавьте наказания.
— Кстати, насчет этого дела… — она замерла, выжидательно глядя на него.
Теперь настала его очередь так же коротко вздохнуть и довести фразу:
— Насчет наказания. Может, чего приготовить надо? Я же тут не очень.
— У вас все есть, — ответила серьезно, слегка понизив и без того грудной, какой-то обволакивающий голос, — даже лучше, чем у Антонины. У нее скамейка ужасно неудобная, а у вас такая лавка классная…
Лев Василич оглядел натопленную комнату, и Даша тут же подсказала:
— Не тут, а на вашей веранде.
— Там же нетоплено! — удивился хозяин. — Что веранда, что улица!
Она снова слегка пожала плечами, а Лев Василич упрямо уточнил:
— На градуснике почти ноль… Заледенеешь!
Опустила голову, покорно вздохнув:
— Если там неудобно, тогда скажите, куда.
— Нет-нет, я не про неудобство. Но ведь холодно же!
Она смолчала. И Лев Василич, в сотый раз удивляясь сам себе, снова свернул на самый верный в этот вечер тон:
— Хотя ты права. Не спать же! Накажу так, что дым пойдет! Вспотеешь, проказница… кстати, насчет «спать». Кровать выбирай любую — у меня, как видишь, роту положить можно…
Насчет роты он слегка приврал, но три хорошие кровати в теплой комнате имелись — любил он все делать основательно и с запасом, хотя ситуацию с таким количеством гостей давно уже одинокий Лев Василич представить себе не мог.
Даша легко кивнула, но на всякий случай уточнила:
— А я вас не подставлю?
— В смысле?
— Ну, когда у Антонины ночевать, то никто ничего не скажет. А если у вас остаться…
— Мне плевать, кто и что скажет. Это во-первых, во-вторых, я уже не в том возрасте, чтобы меня молодая девчонка пугалась.
— Я не пугаюсь, я…
— Цыц! И, в-третьих, на улицу выглянь — на всех дачах если три огонька отыщешь, и то много. Конец сезона! И чтоб не перебивала старика — добавлю тебе… — подумал, — пять!
Покраснела, кивнула, и отвернулась к столу, где колдовала над колбасой.
— Простите. Не буду перебивать. Я поняла, пять… дополнительно.
— Вон на той кровати постелим тебе. У печки. Там теплей.
Скрипнул дверкой раздолбанного буфета:
— Даша, а ты как, сто грамм на душу населения примешь?
— Я не пью водку, — покосилась на бутылку в его руке.
— Не беда, я тебе наливки достану. Хорошая, сладкая.
— Спасибо. Немножко можно.
Помолчал, снова наслаждаясь давно забытыми ловкими, аккуратными движениями юной хозяюшки.
— Даша…
— Да?
— А почему ты мне тогда, на опушке, спасибо сказала?
— А за то же, что сегодня.
— ?
— Потому что без «почему» и «зачем».
— Гм… понял. Намек очень даже понял. — Не дожидаясь закуски, слегка тяпнул водочки. — Но… но ведь рано или поздно все равно всплывет и это «почему» и это «зачем».
— Может, и всплывает, — слегка пожала плечами.
— А у Антонины уже всплыло?
— Нет. Ей соврать все что угодно, она и рада верить. Ей же по фигу, сами знаете.
— А мне не соврать?
— Просто не хочу.
— Хочу-не хочу… Садись ужинать, с пустым пузом у нас девок не порют.
Она снова отмолчалась и даже почти не покраснела.
x x x
Кошки осторожно принюхались, шевеля усами…
x x x
Докурил, привычно утопил огонек в баночке у крыльца, поежился и вернулся в дом. Только что выставленная лавка мрачно холодела посреди веранды — с одного из краев свешивалась на пол толстая веревка. Отыскали ее вместе, причем Даша сразу отказалась от нейлоновых и аж прикусила губу, когда увидела эту — тяжелую, мохнатую, в пятнах сырости.
