Дэвид Лоуренс - Белый павлин. Терзание плоти

Дэвид Герберт Лоуренс родился в 1885 году в Иствуде, Ноттингемпшир, Великобритания, в семье шахтера. В семье росло пятеро детей, Дэвид был предпоследним ребенком. Он закончил Ноттингемскую школу и Ноттингемский университетский колледж. «Белый павлин» — его первый роман. По случайному совпадению он был издан в 1911 году спустя несколько недель после смерти матери Дэвида, которую он очень любил. Что касается личной жизни, то к этому времени он окончательно порвал с Джесси Чемберс (она выведена под именем Мириам в романе «Сыновья и любовники») и был помолвлен с Луи Берроуз. В 1911 году он вынужден оставить работу учителя из-за болезни, которая после окончательного диагноза оказалась туберкулезом.

В 1912 году Лоуренс бежал в Германию со своей возлюбленной, немкой Фридой Уикли, женой бывшего сослуживца, преподавателя иностранных языков. Они поженились в 1914 году по возвращении в Англию. Отныне Лоуренс стал зарабатывать на жизнь писательским трудом. Свои самые значительные романы «Радуга» и «Женщины в любви» он завершил в 1915–1916 годах. Однако первый из них был запрещен, а для второго он долго не мог найти издателя.

После войны Лоуренс, разочаровавшись в западной цивилизации, отправился странствовать по миру в поисках более естественного образа жизни. Он побывал на Сицилии, на Цейлоне и в Австралии, посетил Мексику. Лоуренсы вернулись в Европу лишь в 1926 году. Последний роман Лоуренса «Любовник леди Чаттерли» был также запрещен в 1928 году, а в 1929 году конфисковали и созданные им картины. Умер он в Венеции в 1930 году в возрасте 44 лет.

Лоуренс прожил короткую жизнь, но тем не менее оставил после себя огромное количество произведений самых разных жанров: это и романы и рассказы, стихи, эссе, заметки о путешествиях, переводы, письма… После его смерти жена Фрида писала: «То, что он видел, чувствовал и знал, он описал и оставил в подарок мужчинам. Это — прекрасная, полнокровная жизнь, это — надежда на будущее, это — героический труд и одновременно ни с чем не сравнимый дар человечеству».

Я стоял, наблюдая, как тень рыбы скользила во мраке пруда у мельницы. Рыбешки теперь стали из серебристых серыми, эти шустрые потомки завезенных сюда монахами в то далекое время, когда вся долина дышала покоем и благоденствием. Здешняя природа как бы вспоминала былое. Густые деревья на том берегу выглядели слишком серьезными и трезвыми, чтобы затевать глупые игры с солнышком. Трава росла кучно, ни одна былинка не шелохнется. Потому что вокруг ни ветерка, чтобы расшевелить все эти растения на островках. Вода стояла тихая, спокойная. Только тоненькая звонкая струйка падала с мельничного лотка, тихо рассказывая самой себе о той бурной жизни, которой жила когда-то долина.

Я чуть было не свалился в воду с ольховых корней, на которых стоял, вспугнутый голосом:

— Ну и что тут интересного?

Это поинтересовался мой друг, молодой фермер, крепкого телосложения, кареглазый, загорелый, веснушчатый. Заметив мой испуг, он рассмеялся и посмотрел на меня с праздным любопытством.

— Да вот думал о том, какое старое это место, небось, грустит о прошедших временах.

Он опять взглянул на меня лениво и снисходительно, хмыкнул и потом растянулся на берегу со словами:

— Неплохо бы вздремнуть… здесь.

— У тебя вся жизнь — сплошная дрема. Вот уж я посмеюсь, когда кто-нибудь растолкает, разбудит тебя, — откликнулся я.

Он весело улыбнулся и прикрыл ладонями глаза от света.

— Это почему, интересно? — с ленивой медлительностью спросил он.

— Потому что очень удивишься, — заявил я.

Мы долго молчали. Потом он перевернулся на живот и начал сосредоточенно тыкать пальцем в землю.

— Я так и думал, — продолжал он все в той же ленивой манере, — должна же быть какая-то причина у этого жужжания.

Я посмотрел и увидел, что он разворошил старое гнездо, принадлежавшее славным полевым пчелкам, которые вечно погружают свои хоботки в яркую янтарную цветочную пыльцу. Несколько взбудораженных насекомых кружилось около ячеек для яиц, большинство из них были теперь пусты; молодые пчелки кружились беспорядочно, они словно собирались с силами, чтобы улететь прочь, придерживаясь твердо заданного направления. Мой друг наблюдал за маленькими существами, испуганно снующими туда-сюда в траве.

— А ну, иди сюда… Давай, давай! — приговаривал он, пленив маленькую бедняжку-пчелку стебельком травы. Он пытался раскрыть ее сложенные голубые крылышки.

— Не мучай малышку, — попросил я.

— А я ей не причиняю вреда… Просто хочу посмотреть, почему она не летает, вдруг не может распрямить крылышки. Ага, полетела… Нет, не может. Попробую поймать другую…

— Оставь их в покое, — сказал я. — Пусть побегают на солнышке. Они же только что родились. Не заставляй их летать.

Он упрямо начал ломать крылышки следующей пчелке.

— Ах… как жаль! — проговорил он и раздавил малышку пальцами. Потом осмотрел яйца, вытащил мертвую личинку, внимательно стал ее разглядывать, расспрашивая меня обо всем, что я знал о насекомых. Когда все это ему надоело, он выбросил яйца в воду, встал, вытащив карманные часы из глубины брюк.

— Так я и думал, скоро обед, — поведал он мне, взглянув на часы. — Всегда чувствую, когда время подходит к двенадцати. Пошли?

— В любом случае надо идти, — сказал я.

И мы двинулись по берегу пруда, перешли мостик, перекинутый через шлюз.

Вскоре мы очутились в саду, окружавшем большой дом. Стены дома были увиты плющом и жимолостью, а огромный куст сирени, раньше посаженный у дверей, теперь почти закрывал вход. Через сад мы прошли во дворик фермы, потом поднялись по кирпичному заднему крыльцу.

— Закрой ворота, ладно? — бросил он мне через плечо и вошел первым.

Обширное помещение, где обычно мыли посуду, вело в кухню. Девушка-служанка быстро достала скатерть из выдвижного ящика стола, а мама моего друга, маленькая женщина с большими карими глазами, орудовала ухватом возле печи.

— Обед еще не готов? — спросил он с нотками возмущения.

— Нет, Джордж, — ответила мама извиняющимся голосом, — пока не готов. Печь никак не разжигалась. Еще пару минут.

Он бросился на диван и стал листать роман. Я хотел сразу уйти, но его мать настояла на том, чтобы я остался.

— Не уходи, — попросила она. — Эмили будет так рада, если ты останешься. И папа тоже, я уверена. Садись, посиди.

Я устроился в плетеном кресле у высокого окна, выходившего во двор. В то время как Джордж читал, а его мама занималась картошкой и мясом, я предался размышлениям. Мой друг, безразличный ко всему, продолжал читать. Очень досадно было видеть, как он крутит свои черные усы и лениво пробегает глазами текст, Не обращая внимания на старого пса Трипа, который терся у его ног, облаченных в потрепанные брюки для верховой езды. Он даже не удосужился потрепать пса, почесать у него за ушами, настолько был занят романом и своими усами. Снова и снова крутил он их своими толстыми пальцами, напрягая мускулы на загорелой руке. Маленькое квадратное верхнее окошко бросало на него зеленую тень от растущего под окном гигантского конского каштана. Блики лежали на его темных волосах, трепетали на тарелках, которые Анни доставала с полки, на стенных часах. Кухня казалась просто необъятной по своим размерам, стол в центре смотрелся одиноко, а кресла прямо-таки скорбели по утраченной компании дивана. Печь у дальней стены походила на черную пещеру. Табуретки около нее создавали еще один изолированный уголок, освещенный багровым пламенем, там хлопотала его мать. Кухня выглядела изолированной от всего мира, навеки заброшенной, с темными углами, серым камнем и мрачной допотопной мебелью. Единственное, что было веселенького в ней, — это ситцевые покрывала на диване и креслах; ярко-красные, они и в самом деле оживляли неказистую унылую обстановку; можно было улыбнуться и при взгляде на старинные часы, разукрашенные, точно домашняя птица в ярком оперении, петух или индюк. Вид этих вещиц заставил меня снова погрузиться в раздумья.

Спустя некоторое время мы услышали скрип тяжелых сапог за дверью, и на пороге возник отец Джорджа, крупный, дородный фермер. Лысина его занимала полголовы и была окружена венчиком волос в мелких кудряшках.

— Привет, Сирил, — сказал он мне ласково, — хорошо, что ты не чуждаешься нас, — и потом обратился к сыну: — Ну, что, много еще работы там, в рощице?

— Все закончил: — ответил Джордж, продолжая читать.

— Тогда полный порядок. Кролики и репка — вещи несовместимые.