И все же, помимо состояния желудка и горла ее внука, эту простую женщину тревожило нечто иное, чему она не могла бы дать определения, какая-то смутная тревога, от которой хотелось поскорее избавиться.
Лишь много лет спустя одинокая старуха, бодрствующая в душном полумраке забитой старым хламом комнаты, с остротой запоздалого прозрения вновь и вновь будет смаковать необычность, которую так рано обнаружил ее мальчик и которая теперь многое объясняла.
Его детские фотографии, ломкие и слегка выцветшие, ничего льстящего тщеславию бабушки не предъявляли. Шестилетний "моряк", стоящий у игрушечного штурвала в павильоне местного фотографа, выглядел до обиды заурядно. Разве что слишком хмуро, не по детски смотрели исподлобья его птичьи, близко поставленные глаза, выдавая неприятие наивной мистификации взрослых - ни новая матроска с золотящимися пуговками, будто взятая напрокат, ни роль мальчугана-забияки, явно не подходили Йохиму. Беспомощную кривоватость ног, торчащих из-под коротких штанишек не могли скрыть ни белые гольфы с нарядными помпонами, ни усилия фотографа, собственноручно развернувшего ботиночки клиента, привычно расположившиеся носками вовнутрь в более приличествующий ситуации ракурс. Оттопыренные уши подпирали большую бескозырку с блестящей надписью "Победитель морей", а по лицу, лишенному всякого детского обаяния, свойственного даже некрасивости, можно было сразу определить, что ребенок плакал, что набухший нос был раздраженно высморкан бабушкиным надушенным платком, высморкан больно и неловко, а улыбка, чересчур натужная, являлась результатом приказа.
Он не был уродлив, этот ощетинившийся малыш, он был именно таков, чтобы не замечать его присутствия в гостиной, а после вручения подарка и оглаживающего касания затылка -"Ну,
а теперь ступай к себе, голубчик" - не узнать при следующем
визите. И все же, и все же...
Вот он, совсем еще кроха, не агукает, не сучит ножками, не колотит погремушкой, раззевая в улыбке беззубый рот, а смирнехонько лежит, упершись взглядом в противоположную стену, где не замечаемое вот уже двумя поколениями висит нечто потемневшее и малопривлекательное - то ли оригинал, то ли масляная копия какого-то неведомого шедевра: у придорожного камня склонилась окутанная воздушным покрывалом женщина, очевидно Мария Магдалина, а сверху по каменистой тропинке, подняв правую руку в благословении, надземной походкой спускается к скорбящей мужчина. Иконописный лик, одеяние путника и светящийся ореол над темными кудрями позволяли опознать Всевышнего. Не вызывало сомнения, что младенец не просто созерцал, а вдумчиво рассматривал этот явно недоступный его пониманию живописный сюжет.
А став чуть постарше, лежа с очередной ангиной или жаром, как смиренно проглатывал Йохим горькую микстуру, предательски подмешанную к малиновому варенью, и как цепко ухватывали его почти прозрачные пальчики вознаграждение - пасхальное яйцо мандаринового стекла, ограненное десятками лучащихся многоугольников. Любимая игрушка тут же помещалась между глазом и миром, становясь мостиком, по которому детская душа устремлялась в неведомый, томящий ее поиск.
Дарителей всевозможных лошадок, сабель, заводных машинок и солдатиков неспроста удивляло отсутствие радостного блеска в глазах ребенка - все эти атрибуты мальчишеских игр его нисколько не интересовали. Любящая бабушка с тоской понимала, что мальчик, несмотря на все ее усилия придать здоровую полноценность его сиротскому детству - отпаивание козьим молоком, катание на санках, приглашение ватаги сверстников для совместных игр, заметно отставал в развитии. Шумная ребяческая возня его пугала и любой ребенок, значительно меньшего возраста, мог беспрепятственно завладеть под носом рассеянного владельца его мячом или даже трехколесным велосипедом.
Урожденной крестьянке, унаследовавшей открытую эмоциональность и крепкую людей физического труда, было невдомек, что под внешней блеклостью и вялостью Йохима пульсирует как муравейник под слоем палой листвы, мощная, своеобразная энергия.
В нем рано проявилась мечтательность, верней, умение переселяться в другую реальностью, которую он для себя начал выдумывать с тех пор, как только ощутил себя элементом бытия и тут же почувствовал его, этого данного в ощущениях мира, недостаточность.
Очевидно, жажда гармонии и совершенства была заложена в душе Йохима изначально, по закону кармической вендетты, дойдя неоплаченным счетом от какого-то былого воплощения. Чем провинился перед Гармонией тот, канувший в Лету неведомый штрафник, как глумился и истреблял красоту? Может это он в пылу горячей схватки саданул тяжелой секирой по каррарскому мрамору, предоставив возможность грядущим эстетам любоваться искалеченной богиней любви или буйствовал в застенках инквизиции, похрустывая испанским сапогом на голени черноглазой ведьмы? А может, хохотнув с матерком, рванул динамит под знаменитым российским Храмом? Неведомо.
Ясно только, что чувство личной ответственности за всякое нарушение гармонии томило Йохима-Готтлиба предопределяло преувеличенное представление Йохима о собственной физической некрасивости. Ребенок, еще не способный осознать, что почерк судьбы неизменен, пытался сгладить интуитивно ощущаемое несоответствие между худосочной тщедушностью своего тела и цветением летнего сада. Он украшал себя лентами от конфетных коробок, перьями и блестками, не помышляя даже, как предполагала бабушка, изображать индейца. Он просто хотел быть на равных со всем ошеломляюще совершенным порождением летней земли - от размашистых бойких кустов бузины, светящихся алыми гроздьями, до кружевных листьев петрушки, затейливо вырезанных чьими-то крошечными неземными ножницами. Цветы он не рвал, а если находил сломанные и увядающие, то торжественно захоранивал под кустами шиповника, позаботясь о надгробии из придорожного гравия. Странное занятие для мальчика.
Правда, он любил рисовать, но тоже как-то странно. Кипы листов, целые альбомы представляли собой черновики. В центре каждого, практически чистого листа была запечатлена попытка нарисовать лицо, чем-то, по мнению автора, неудавшаяся. Как правило, дело не шло далее носа, именно он давался очень трудно, реже доходило до плавной линии овала, завершающего построение. Но и овалы были брошены, жирно исчерканные нервной, торопливой рукой. Крошечный, величиной с десяти шиллинговую монету, карандашный вензелек, загубленный недовольством рисовальщика и - новый лист, новая попытка. Он напряженно водил карандашом, стараясь не упустить момент победы - мгновенного ощущения той самой, единственно прекрасной драгоценности - дивного лица, должного воссиять в самом центре девственно-белого пространства. Йохим охотился за тем, что было почти не возможно уловить, запечатлеть и тем более - пометить ярлыком. Он выслеживал Красоту.
Как только мальчик научился читать, а произошло это довольно поздно годам к семи, зато быстро, без долгого штудирования азбуки, он, минуя начальный детский интерес к простейшим байкам и стишкам о зверюшках, сразу пристрастился к волшебным сказкам. Притихнув под оранжевой лампой, он бесконечно перечитывал одни и те же истории мудрых сказочников - братьев Гримм, Гауфа, Андерсена, ожидал, что в словах откроется нечто новое, недосказанное раньше. Но самое главное, нужное ему, так и не прояснялось. Редко кто из сказочников удосуживался объяснить, что такое "невиданная красота", "прекрасная, как ясный день", отговариваясь общими определениями "такой и во всем свете не сыщешь" или "так хороша, что молва о ней разносилась по всему королевству". Более чем противостояние Добра и Зла, Йохима волновало соперничество Совершенства и Уродства, завершавшееся попранием последнего. Во всяком случае, именно сказки были для него единственным доказательством всесилия Красоты, ее царственного могущества.
2.
13 мая 1954 года тринадцатилетнему Йохиму Красота была явлена ему воочию, во плоти и крови, подкрепленная мощной оркестровкой сияющего вечернего утра. Она сразу узнал ее - ошибиться было невозможно.
Он ждал два года до того самого дня, пока в последнее воскресение августа в праздник Урожая, женский клуб "Сестры Марии" не устроил традиционную ярмарку с благотворительным базаром, пикником и танцевальным конкурсом. В парке, прямо на поляне, спускающейся к реке, были расставлены столы с угощениями и сладостями и дощатые прилавки, предлагавшие рукодельную продукцию городских умельцев, книги, домашнюю утварь. Белые скатерти трепал ветерок, у столов шныряли собаки, обнадеженные воцарившимся добродушием, аккордеон наигрывал полечки. Йохим, облаченный в своей первый взрослый костюм, помогал бабушке в распродаже духовной литературы. Особым спросом пользовалась тонкая книжка под названием "Твой Ангел-хранитель" с цветной картинкой на обложке: на краю обрыва беспечно резвились малютки, а златовласый Ангел распустил над ними гигантские лебединые крылья, заслоняя детей от гибельной бездны.
