Группа была хорошо скомпонованная, эффектная — как раз во вкусе английского простонародья, которое и искусство любит крепкое, как его чай, в котором так много таннина. Оно толпами останавливалось перед этим плакатом, выискивая хорошо знакомые типы и препираясь (как и предвидел Сайфер, с необыкновенной прозорливостью посоветовавший художнику включить в группу волосатого урода) по поводу того, что может изображать собой этот лохмач; и в то время как все эти люди стояли, смотрели и строили догадки, в их души незаметно вселялась уверенность в превосходстве крема Сайфера над всеми другими кремами. Сайфер вспомнил, как он гордился этим плакатом и с каким торжеством разъезжал по Лондону в автомобиле, любуясь его копиями, расклеенными на стенах. А теперь он знал, что и это было не чем иным, как самой обычной коммерческой рекламой.
В дубовых рамках на стенах висели лестные отзывы о креме важных особ или их секретарей. Под одним из них красовалась размашистая подпись русского великого князя, который приветствовал Сайфера на Лионском вокзале в тот момент, когда тот, прихрамывая, шел к вагону. В шкафу хранились аккуратно сложенные корректурные оттиски всех рекламных объявлений, когда-либо им выпущенных.
На столе перед ним лежал в роскошном сафьяновом переплете экземпляр рекламного проспекта, отпечатанного на сорока страницах тончайшей папиросной бумаги и присоединяемого — чудо брошюровки! — к каждой упаковке крема. Проспект содержал инструкцию по применению крема на сорока различных языках, в том числе на фиджийском, баскском и сирийском — с тем, чтобы все сыны человеческие могли читать благую весть и в то же время развлекаться, пытаясь разобрать ее и на неизвестных им языках.
Куда бы он ни повернулся, всюду его взор встречал что-нибудь такое, что казалось сейчас издевательством над его прежними триумфами: увеличенный снимок первого транспорта с кремом, прибывшего на берега озера Чад; фотографии фабрики, ныне обслуживаемой всего каким-нибудь десятком человек, в самом разгаре его кипучей деятельности; оттиски больших объявлений, на которых сразу бросались в глаза напечатанные жирным шрифтом и огромными буквами слова: «Крем Сайфера» и «Друг человечества»; модель Эдинбургского дворца, сделанная одним благодарным обитателем лечебницы для умалишенных из красных целлулоидных коробочек из-под крема.
Сайфер вздрогнул при виде этих символов и изображений ложных богов и вновь закрыл лицо руками. Бездна поглотила его. Воды сомкнулись над его головой.
Сколько времени он просидел так у стола — он сам не знал. Швейцару было приказано никого не пускать; деловая жизнь в конторе замерла. Жизнь улицы напоминала о себе лишь слабыми отзвуками уличного шума да дребезжанием стекол в окнах. Большие золоченые часы на камине остановились.
Неожиданно какой-то необычный шелест в комнате заставил Сайфера вздрогнуть. Он поднял голову. Перед ним стояла Зора Миддлмист. Он вскочил на ноги.
— Вы? Вы?!
— Меня не хотели пускать к вам. Но я ворвалась — сказала она, потому что мне необходимо вас видеть.
Он смотрел на нее, разинув рот, дрожа всем телом, как человек, готовый сделать великое открытие.
— Вы, Зора, вы пришли ко мне в такой момент?
Вид у него был настолько странный, растерянный, взъерошенный, глаза такие дикие, что она быстро подошла к нему и положила обе руки на его руку.
— Друг мой, милый, дорогой мой друг, неужели все так уж плохо?
В этих простых словах звучала искренняя боль за него. Его тоскующий взгляд всколыхнул ее душу, пробудил в ней самые лучшие, самые нежные чувства. Она жаждала утешить его. Но он отступил на шаг, протянул вперед обе руки, как бы защищаясь от нее, и продолжал смотреть ей в лицо, но уже со вспыхнувшим светом в глазах, упиваясь ее красотой и очарованием ее близости.
— Боже мой! — надломленным голосом воскликнул он. — Боже мой! Какой же я был дурак!
Он пошатнулся, словно от удара, упал в кресло и поник головой, ошеломленный сложными чувствами — изумлением, радостью, горем. Не глядя, он протянул руку. Зора взяла ее и стала возле него. Как же он мог не знать, что ему нужно? Ему нужна она, эта женщина: слышать ее голос, ощущать ее поцелуи на своих губах, сжимать ее в своих объятиях — милую, родную. Ему нужно, чтобы она встречала его приветом, когда он возвращается домой, нужны ее сердце, ее душа, ее живой ум, ее тело — вся она нужна бесконечно. Не ради крема, а сама по себе, потому что он любит ее страстно, беззаветно, просто, — как только может любить мужчина женщину. Он был в аду, но, подняв глаза, увидел перед собой ее и понял, что небо для него — это она.
Прикосновение ее обтянутой перчаткой руки так волновало его, что кровь до боли стучала ему в виски, как это бывает с человеком, только что очнувшимся от столбняка. Глаза его заволоклись туманом, который сильным людям заменяет слезы. Он тосковал по ней — и вот она пришла. С первой же встречи с необычайной чуткостью он распознал в ней женщину, созданную для него, единственную, — ту, что может ему помочь, подарить душевный покой. Но тогда его грандиозные замыслы заслонили простое человеческое чувство. Клем Сайфер считал себя орудием судьбы, избранным ею для всемирного распространения крема. В креме была вся его жизнь. Женщина, созданная для него, должна была вместе с ним служить крему. И он насильно пытался внушить ей свою фанатичную веру. Он жаждал ее близости, как некоего мистического воздействия, которое сможет парализовать все усилия злобного дракона, именуемого Джебузой Джонсоном, и придаст ему самому нечеловеческие силы для борьбы. Какой же он был глупец! Все время она оставалась для него просто женщиной, которую он любил просто как мужчина. И надо же было случиться, чтобы судьба, словно в насмешку, послала ее к нему в самую тяжелую минуту его жизни, когда он пал духом, когда и в нем погасла последняя искра той безумной веры, которая поддерживала его столько лет. С первой их встречи он угадал верно, хотя и нелепо заблуждался. Он был прав, решив, что Зора поможет ему победить дракона. Чудовище лежало теперь на земле — мертвое, грубое, скользкое, — уже не способное вредить, убитое, как молнией, вспыхнувшей в нем любовью, — вспыхнувшей, когда ее взгляд встретился с его взглядом. Смутно сознавая все это, он машинально повторял:
— До чего же я был глуп! Боже мой, каким я был глупцом!
— Но почему? — допытывалась Зора.
— Потому что, — начал он и остановился, не находя слов. — Как это вышло, что вы здесь? Сама Фортуна вас послала.
— Боюсь, что только Септимус, — улыбнулась она.
— Септимус?!
Он был поражен. Какое отношение может иметь Септимус к ее приезду?
Сайфер снова встал и, чтобы овладеть собой, сделал несколько обычных движений: подкатил кресло для нее поближе к огню, усадил ее и сам сел рядом в своем конторском кресле.
— Простите, — начал он, — но ваш приход все еще кажется мне сверхъестественным. Я был ошеломлен вашим чудесным появлением. Может быть, вас и нет в действительности? Неужели мне все только чудится, Зора? Может быть, я сошел с ума и у меня начались галлюцинации? Скажите мне, что это в самом деле вы!
— Ну да я, живая, во плоти, — можете дотронуться до меня — и мое неожиданное появление объясняется очень просто.
— Но я думал, что вы проводите зиму в Египте.
— И я так думала, пока не приехала в Марсель, но мне пришлось отказаться от своего намерения.
И она рассказала ему о хвостике маленькой фарфоровой собачки и о разговоре с Септимусом накануне вечером.
— И вот, как видите, я здесь — вчера вечером было уже поздно и я дождалась утра…
— Так, значит, тому, что вы приехали, я обязан Септимусу?
Она не поняла.
— Ну да, конечно, вам следовало бы самому меня вызвать. Если бы я знала, как ужасно все для вас складывается, то давно бы уже приехала. Серьезно. Но меня ввели в заблуждение ваши письма. Они были полны надежды. Не упрекайте меня!
— Мне ли вас упрекать? За что? За то, что вы так много мне дали? За то, что вы пришли ко мне, больному, полусумасшедшему, — вся красота и прелесть, с небесным светом в глазах, проехав ради этого всю Европу; за то, что вы пожертвовали из-за меня зимой на солнце и в тепле? О нет! Я упрекаю себя — не вас.
— За что же?
— За то, что я дурак — безнадежный глупец, нелепый, самодовольный идиот. Боже мой! — он судорожно стиснул ручки кресла. — Как вы можете сидеть здесь, как вы могли переносить меня эти два года, не презирая? Если бы я стал посмешищем всей Европы — это было бы только справедливо.
Он вскочил и забегал по комнате.
— Все сразу… Я как-то не могу разобраться. Крем Сайфера, Друг человечества! Воображаю, как они скалили зубы за моей спиной, если только верили в мою искренность. Как они должны были презирать меня, если не верили и считали всего лишь шарлатаном, гоняющимся за рекламой! Зора Миддлмист, ради моего спокойствия, скажите, что вы обо мне думали? За кого вы меня принимали — за сумасшедшего или за шарлатана?
