Накануне экскурсии Римини почти не спал. Он ворочался в кровати, пожираемый нетерпением. Подремав немного уже под утро, он вскочил ни свет ни заря, часа за два до того времени, на которое был поставлен будильник, — и, к удивлению матери, проворно натянул на себя одежду, которую сам еще с вечера выбрал и повесил на стул рядом со своей кроватью. Ни маме Римини, ни кому-либо другому и в голову не могло прийти, что причиной этого нетерпения было вовсе не желание полакомиться и набрать полные карманы всяких сладостей. Впервые в жизни ему предстояло увидеть сеньориту Санс вне стен школы. Еще день-два назад он и не чаял, что это возможно; приди такая мысль в голову кому-нибудь из одноклассников, она показалась бы Римини неслыханной дерзостью; никто из них не был уверен в том, что она, их учительница, вообще существует вне школьных стен. И вот — он увидит ее на улице и в автобусе, услышит, как она говорит не только с классом, но и с другими людьми; ей придется жить, действовать на глазах у учеников. Выдержит ли она? Не исчезнет ли, ярко вспыхнув, едва соприкоснувшись с чуждой ей, враждебной ее тонкой коже атмосферой? Поездка оказалась долгой — фабрика находилась в промзоне, на самой окраине города. В салоне автобуса стоял страшный шум: дети воспользовались тем, что здесь никто не станет их одергивать, и заговорили, закричали, завизжали все вместе и обо всем сразу. Римини практически не принимал участия в общем веселье; он сидел во втором ряду, и его взгляд был устремлен вперед — туда, где сидела сеньорита Санс. В тот день она выглядела на редкость уставшей, глаза ее были красными — судя по всему, от слез, — и, как только ответственность за поведение учеников была переложена на участвовавшего в поездке школьного надзирателя — старого горбуна, который был объектом шуток и издевательств уже не одного поколения учеников, — сеньорита Санс буквально провалилась в сон, прислонившись к окну и прижав к животу маленькую сумочку из искусственной, под змеиную, кожи. Не просыпалась она вплоть до той минуты, когда автобус подъехал к огромной стоянке у проходной фабрики. Едва оказавшись на территории «сладкого королевства», Римини понял, что вся эта затея с экскурсией себя не оправдает: и он, и его одноклассники, думая об этой поездке, представляли себе прежде всего собственно кондитерские изделия, забыв о том, что едут на фабрику; на самом же деле королевство оказалось вовсе не увеличенной копией ближайшего к школе киоска, где все одноклассники Римини набивали себе карманы этими сладкими разноцветными наркотиками, — нет, территория представляла собой несколько мрачных цехов, где работали какие-то шумные и не слишком чистые на первый взгляд машины; в машинах перемешивалась, варилась и взбивалась какая-то масса, в которой трудно было признать сырье для изготовления восхитительных деликатесов. Ощущение засады и позорного плена усиливалось наличием конвоя: руководство фабрики выделило школьникам экскурсовода — человека с задатками массовика-затейника, по всей видимости почти похороненными в ходе многолетней работы на производстве. Обращаясь к школьникам, он непрестанно сюсюкал, как если бы перед ним были щенки или младенцы; симпатий к его персоне со стороны аудитории это никак вызвать не могло. Однако его пояснения к работе тех или иных механизмов и рассказ о технологии производства сладостей были вполне внятными и логичными; если бы не дурацкие интонации и не глупые шутки, загадки и стишки, которыми он потчевал публику, Римини даже счел бы, что день потрачен не напрасно. Многие из школьников не выдержали бы трудностей, выпавших на их долю, и без зазрения совести сбежали бы обратно к автобусу после посещения первого же цеха, но, к счастью, тоску и уныние скрашивали остановки у упаковочных столов конвейерной линии, где сотрудницы с удовольствием высыпали в подставленные карманы школьников все новые и новые пригоршни ирисок, карамели и мармелада. А Римини некоторое время развлекался тем, что подсматривал за сеньоритой Санс. Вела она себя несколько странно: находясь рядом со своими подопечными, все время стремилась отдалиться от них, отойти в сторону хотя бы на шаг — чтобы погрузиться в мир своих мыслей и переживаний. И действительно явно оказывалась где-то далеко, где не было места ни кондитерской фабрике, ни шумным, непоседливым школьникам. Когда шумную компанию малолетних посетителей пригласили пройти в фабричную столовую, чтобы накормить завтраком, молодая учительница и вовсе куда-то пропала. Впрочем, на это не обратили внимания ни ученики, немедленно превратившие огромный зал в поле боя — метательными орудиями служила пластиковая посуда и конфеты, набранные за время экскурсии, — ни остальные учителя, которые пытались успокоить расшалившихся ребят. Римини в какой-то момент вырвался из гущи происходивших в столовой событий, чтобы сходить в туалет. Там он задержался, чтобы ознакомиться с правилами гигиены и порядка, изложенными на специальном стенде у входа в помещение. При этом Римини с удовлетворением отметил про себя, что при желании мог бы нарушить все эти правила разом — и совершенно безнаказанно: во-первых, в этот час в туалете не было ни души, а во-вторых, он чувствовал, что здесь, на фабрике, его статус несколько отличается от того, к какому он привык в школе, — на этой чужой территории он обладал чем-то вроде дипломатического иммунитета и мог рассчитывать на снисходительность со стороны «местных властей». Погруженный в эти размышления, Римини вышел в коридор, свернул в сторону столовой — и остолбенел. Его глазам открылось потрясающее, исполненное особого, почти сакрального смысла зрелище: в нише стены, рядом с телефоном-автоматом, прижав трубку к уху, стояла сеньорита Санс. Римини боялся поверить в свою удачу: учительница стояла спиной к нему и, казалось, ко всему миру и была настолько поглощена телефонным разговором, что не замечала ничего вокруг. По крайней мере, о том, что в пустом вестибюле появился кто-то, кто мог подслушать ее разговор, она явно не догадывалась. Говорила она, впрочем, очень тихо, и Римини пришлось напрячь слух, чтобы пробиться сквозь звуковую завесу воплей, доносившихся из столовой, к тем словам, что она роняла в телефонную трубку. «Ну пожалуйста, скажи, что я могу сделать, — сквозь душившие ее слезы умоляла она собеседника. — Я на все готова. Хочешь, буду ползать перед тобой на коленях. Мне не трудно. Я привыкла. Я уже ко всему привыкла. Унизить меня уже ничто не может. Ты только не бросай меня. Прости. Умоляю, прости. Больше я себе такого не позволю. Просто… Если бы я хоть знала, что мои сообщения до тебя доходят… Ты бы отвечал мне — хоть иногда. Вот как сейчас. Поговорили — и мне уже лучше, мне ведь вообще немного нужно. Я слышу твой голос — и мне уже лучше. У тебя там вроде бы музыка играет. А что это? Ну да, у нее хороший вкус… Слушай, а как ты сейчас одет? Какая на тебе рубашка? Какая? А, зеленая с ромбиками… Она тебе идет, хотя мне больше нравится та, другая, ну, синяя… Видишь, как все просто. Немного поговорили, и уже лучше. Давай так: с нею ты живешь, растишь детей, отдыхаешь… А со мною — со мною ты делаешь все, что захочешь, все, что придет тебе в голову. Хочешь ударить? Ударь… Нет-нет, только не вешай трубку! Я не хочу ничего большего. Быть счастливой? Какая глупость. Я хочу только, чтобы ты сказал, нет, приказал мне что-нибудь для тебя сделать… Только, пожалуйста, не вешай трубку. Давай еще немного поговорим. Что? Ну скажи, что соскучился, скажи, что любишь меня… Пусть это и не так, ты все равно скажи. Я так хочу это от тебя услышать… Вот и все — несколько слов, и мне больше ничего не нужно. Да, понимаю… Не могу. Ты сам повесь трубку. Давай, ты первый. Прощай. Я люблю тебя… Нет, не могу… Вешай ты. Я не смогу… Я люблю, люблю тебя! Ну давай же, повесь наконец трубку!..»
На долгие годы эта сцена врезалась в память Римини. Он успел забыть о том, что после экскурсии сеньорита Санс куда-то исчезла, что в школу класс возвращался уже без нее, что и на следующий день ее заменила другая учительница. А потом были выходные, а позже и вовсе начались летние каникулы, после которых ни Римини, ни его одноклассники не обратили внимания на то, что сеньорита Санс больше не появляется в школе. Со свойственной детству жестокостью он совсем скоро забыл все. Все — кроме той сцены у телефона-автомата в вестибюле фабричной столовой. Плачущую сеньориту Санс, не чудаковатую, забывчивую учительницу, а страстную любовницу, жаждущую вырвать любимого мужчину из плена семейной жизни, Римини запомнил навсегда. Особую ценность этим воспоминаниям придавало то, что он ни с кем их не делил. Римини страшно гордился тем, что стал свидетелем столь интимного, явно не предназначенного для посторонних ушей разговора, но еще больше он был горд собой — за то, что сумел сохранить это тайное знание тайным, за то, что не проболтался одноклассникам. Много лет его грело сознание того, что он обладает тайной, — до тех пор, пока в один прекрасный день София — кто же еще — не разрушила эту иллюзию. Дело было уже в последний год их совместной учебы в школе. София и Римини — давно уже не дети, а вполне взрослая парочка, вот уже некоторое время предпочитающая всем другим методам контрацепции прерванный половой акт, — забрались в свое любимое убежище, под парадную лестницу-пандус, по которой учителя и ученики поднимались с улицы ко входу в школьное здание. Выкурить их из этой крепости не удавалось никому; гарнизон покидал казематы только по собственному желанию. В тот день разговор в очередной раз зашел о том, какими они были до своей любви, и главное — о том, каким был до их любви этот мир. Как всякие влюбленные, они искали какие-нибудь свидетельства того, что вселенная заранее знала об их встрече, что мироздание посылало им тайные сигналы, подлинный смысл которых они могли понять только теперь. София, которая, говоря о прошлом, чувствовала себя как рыба в воде, вдруг заявила, что не только помнит Римини чуть ли не с первых школьных дней, но и уверена в том, что уже с четвертого года обучения их перевели в один класс. Римини полагал, что в одном классе с Софией они оказались годом позже, и потребовал привести доказательства их совместной учебы в четвертом классе. То, что Римини ничего не помнил, с точки зрения Софии было вполне естественно и ровным счетом ничего не доказывало; в этом возрасте, небезосновательно полагала она, мальчишки воспринимают одноклассниц как элемент окружающей реальности, однородную, несколько враждебную, даже чуточку опасную, но совершенно неинтересную, безликую массу. Вот почему София с готовностью принялась рыться в памяти и приводить все новые и все более убедительные детали, подтверждавшие ее гипотезу. Напоминание о том, что сидел он на задней парте, со стороны двери, не было принято им во внимание («Да я всегда там сидел!»). Подробное описание класса: мебель, карта мира над исцарапанной доской и Аргентины — на боковой стене (клякса в районе провинции Чако) — позабавило и даже тронуло его, но не убедило. Решающим ходом со стороны Софии стало то, что она вспомнила сеньориту Санс — со всеми ее странностями, со всеми особенностями облика и поведения. Такое нельзя ни придумать, ни подсмотреть на переменах. Римини попытался было нанести контрудар, предположив, что сеньорита Санс могла вести занятия в классе, где училась София, в другой год, но она тут же принялась описывать те самые сцены, свидетелем которых был сам Римини. Римини задумался, София же явно увлеклась и продолжала потчевать его подробностями их несомненно общего прошлого, в основном так или иначе связанного с уроками сеньориты Санс. «А еще в тот день, когда мы ездили на экскурсию на конфетную фабрику, она рыдала в телефонную трубку, разговаривая со своим любовником», — выдала вдруг София, сразив Римини наповал. Одна из главных его тайн была раскрыта, похищена, уничтожена. Но как? Каким образом? Откуда София знает и об этом? Неужели?.. Нет, Римини был готов поклясться, что в вестибюле столовой не было ни Софии, ни кого-либо еще, никого, кто вместе с ним мог бы стать свидетелем слез сеньориты Санс, никого, кто мог бы потом рассказать об этом Софии. Разгадка была проста и в то же время граничила с чем-то сверхъестественным. Подобные совпадения случаются раз в сто лет, не чаще. Выяснилось, что сеньорита Санс некоторое время учила английский на курсах в группе, где преподавателем был не кто-нибудь, а мама Софии. Довольно долго молодая учительница занималась без особого прилежания и не слишком успешно. Тем не менее у нее с мамой Софии сложились вполне доверительные отношения. А потом сеньориту Санс как подменили: она стала заниматься увлеченно, с удовольствием и старалась воспользоваться каждой секундой перемены, каждым мгновением после занятий, чтобы спросить преподавательницу о чем-то, чтобы переброситься с нею хотя бы еще парой английских фраз. Из этих коротких разговоров да по переменам в поведении, настроении, даже во внешности вдруг похорошевшей молодой учительницы мама Софии сделала безошибочный вывод: у сеньориты Санс появился мужчина. Нет, не жених, не молодой человек — тот, кого можно было бы так назвать, непременно хоть раз встретил бы возлюбленную после занятий. Впрочем, судя по состоянию сеньориты Санс, она была счастлива тем, что у нее есть, и не желала большего. Отношения матери Софии с этой ученицей, в одночасье ставшей лучшей в группе, стали еще более теплыми и дружескими. Преподавательница просто считала своим долгом задержаться после занятий и дать дополнительные консультации молодой женщине, которая так тянулась к знаниям. В один прекрасный день мама Софии обнаружила, что место сеньориты Санс в аудитории пустует. Она поинтересовалась у других учеников, не знают ли они что-либо о причинах этого отсутствия; но сеньорита Санс ни с кем не делилась своими обстоятельствами, впечатлениями и планами — только здоровалась и прощалась. На следующей неделе место лучшей ученицы по-прежнему пустовало. Мама Софии почему-то разволновалась, сама удивившись тому, насколько небезразличной оказалась ей судьба малознакомой молодой женщины. После занятия, которое она провела с несколько меньшим блеском, чем обычно, взволнованная преподавательница заглянула в канцелярию учебного центра и попросила выдать ей вступительную анкету сеньориты Санс. Не отходя от письменного стола, она набрала телефон, указанный в документах. Никто не ответил. Под удивленным взглядом девушки-администратора мама Софии дрожащей рукой переписала адрес сеньориты Санс и, уже поймав такси, с трудом разобрала собственные каракули, чтобы продиктовать водителю адрес. Выяснилось, что жила молодая учительница на другом конце города, в далеко не самом престижном квартале; пожалуй, ее скромная блочная пятиэтажка была главной архитектурной достопримечательностью этого полутрущобного района. Дверь в подъезд была не заперта; мама Софии зашла и поднялась по грязной и вонючей лестнице. Она нашла нужную квартиру и позвонила, а затем для большей убедительности и постучала в дверь. Ей довольно быстро открыли. Увидев появившуюся в дверном проеме женщину, мать Софии на некоторое время потеряла дар речи и даже отпрянула на пару шагов; она не верила своим глазам и не понимала, что происходит. Женщина была точной копией сеньориты Санс — только постаревшей лет на десять и курящей, причем явно давно и много. Волосы ее были убраны под платок, в руках женщина сжимала швабру. Не задавая вопросов, она молча развернулась и ушла в глубь квартиры, где и продолжила уборку. Приглашения войти мать Софии не дождалась; впрочем, дверь перед нею также не закрыли. Набравшись смелости и решив во что бы то ни стало выяснить, что же здесь все-таки произошло, мама Софии переступила порог и вошла в комнату, из которой доносилось шуршание швабры и время от времени — стук ее ручки о края мебели. Женщина прекратила работу, повернулась и посмотрела на непрошеную гостью. Мать Софии поспешила представиться и в двух словах описала цель своего визита. В ответном взгляде столь похожей на сеньориту Санс незнакомки она прочла желание никогда больше ее не видеть и готовность поделиться информацией в обмен на обещание не появляться в этом доме. Без малейшего намека на трагизм в голосе, без какой-либо театральности она мрачно и вместе с тем спокойно сообщила гостье, что сеньорита Санс, которую она пару раз назвала своей «дурной и неосторожной сестрой», умерла на прошлой неделе в какой-то подпольной клинике в районе Сааведра, не то до, не то после, не то непосредственно во время аборта. На прерывание беременности она решилась после долгих и мучительных переживаний. Залетела она от какого-то женатого мужика — профи в семейной жизни, с детьми и с веером связей на стороне, который поставил ее перед выбором: либо он, либо ребенок. Более того, он, как и полагается мужчине в такой ситуации, устроил хороший скандал, заявив сеньорите Санс, что это она сама во всем виновата, что именно она заманила его к себе в сети и полностью ответственна за то, что он попал в эту ловушку. В общем, вопрос был поставлен ребром: если она хочет оставить ребенка — это ее, и только ее, дело. Пусть рожает, воспитывает, делает что хочет — но в этом случае она своего любимого больше никогда не увидит и может навсегда о нем забыть.
