Было 16 декабря, и хотя многие из друзей Лилиан уже отбыли греться на солнышке или кататься на лыжах, церковь была заполнена теми, кто остался в Нью-Йорке, чтобы участвовать в блестящей суете праздничных развлечений. После разгула веселья с морем выпитого шампанского посещение скорбной церемонии было чуть ли не отрадной передышкой.
— Вон Кортни Леннерт, — сказала Дотти Уайету. Они сидели на шестой скамье, как и всегда. — Ей надо бы приколоть бейджик. После всего, что она с собой сотворила, ее не узнать.
— М-м-м-м… — отозвался сын.
— Ты меня не слушаешь.
— Не слушаю, — согласился Уайет. Он думал о Лилиан Эджелл; как он подозревал, о ней здесь думали немногие. Она прожила жизнь, которая заслуживала некролога на целую полосу в “Нью-Йорк таймс”, и была осколком времени, которое безвозвратно уходило в прошлое, времени, когда тон в высшем свете Нью-Йорка задавали так называемые золотые четыре сотни семей и при этом проявляли щедрую заботу об общественном благе. Рано овдовев, Лилиан больше не выходила замуж и посвятила свою жизнь благотворительности. На ее пожертвования было построено одно крыло Метрополитен-музея, она поддерживала еще несколько важных центров культуры и искусства в Нью-Йорке. “Вот кто достойно прожил свою жизнь”, — думал Уайет. Он и сам был филантроп и тоже вносил посильную лепту в доброе дело: каждый год выписывал Музею Вандербильта и Музею американского наследия чеки на такие огромные суммы, какие только могли одобрить его бухгалтеры, однако настоящего удовлетворения это не приносило. Хотелось чего-то другого, но он сам не мог определить чего именно. Может быть, так редко ощущаемой уверенности в том, что в жизни есть какой-то смысл. Выписать чек на миллион долларов может кто угодно — ну, почти кто угодно, — но Уайету иногда страстно хотелось почувствовать, что он сделал нечто такое, на что способен только он один.
— Что с тобой? — прошептала мать. — Ты весь день такой мрачный. Это из-за Корнелии?
— Мы ведь на похоронах, мама.
В его жизни не было ничего такого, из-за чего стоило бы горевать, но в последние две недели после разрыва с Корнелией ему с каждым утром все меньше и меньше хотелось вставать с постели. Что ж, великий ум часто оказывается беззащитен перед жизненными передрягами, рассуждал он.
— Милый, поедем со мной во Флориду, — предложила Дотти. Она сняла воображаемую пылинку с рукава своего черного безупречно скроенного костюма “Билл Бласс”. — Солнышко пойдет тебе на пользу. Что делать в такой холод на Манхэттене, не понимаю.
Мать Уайета, как и многие столь же богатые и именитые люди, строго следовала традициям и посещала только тех галеристов, с которыми имел дело избранный круг ее друзей. Это правило также относилось к дизайнерам по интерьеру, ресторанам, салонам красоты, клубам и домам моды. Зима неизменно означала три месяца в Палм-Бич и неделю на лыжном курорте в Швейцарии. Весну и осень надлежало проводить на Манхэттене, выбираясь на неделю в Лондон (осенью) и в Париж (весной). В День памяти[4] она и ее ближайшее окружение уезжали в расположенный в двух часах езды Саутгемптон, где у всех на берегу были коттеджи с восемью гостевыми спальнями, и там каждый день играли в теннис в клубе “Медоу”. Если в мире Дотти что и менялось, так это обивка мебели. Этот стиль жизни сохранялся и совершенствовался не одним поколением.
— Я приеду через неделю, на Рождество.
Уайет с досадой провел рукой по волосам. Он знал, что мать что-то затевает.
И она не стала скрывать своих планов.
— Я слышала, вчера Корнелия обедала в “Бич энд Теннис” и просто всех ослепила своей красотой. Милый, ты не хочешь дать девочке еще один шанс? Я, честно говоря, не понимаю…
— Пожалуйста, мама, мы с тобой уже все обсудили. Она невыносима…
— Ну хорошо, хорошо, — Дотти махнула рукой. — Зачем так горячиться.
— Зачем так горячиться? А ты почитай “Пейдж Сикс”[5].
Уайет получил не меньше двух десятков электронных писем, где над ним издевались в связи с “небезызвестным происшествием”: “Нам стало известно, что некий богатый антрополог получил на глазах у всего света отставку от своей девушки, юной светской львицы, красавицы блондинки, чья восходящая звезда сверкает все ярче…”
— Господи, какая чепуха. Нельзя же винить Корнелию за это…
— Думаю, ее пресс-секретарь не слишком опровергала эту чепуху, ведь Корнелии она льстит. “Восходящая звезда”, да эта задница…
— Уайет, полегче в выражениях, — но тут Дотти осмыслила то, что сказал ее сын. — Ее кто?
— Ты прекрасно слышала. Ее пресс-секретарь.
Потрясенная Дотти развернулась к сыну. Можно было подумать, Уайет объявил ей, что его бывшая девушка покупает наркотики у знакомого торговца на Девятой авеню.
— Зачем Корнелии Рокмен понадобился… пресс-секретарь? — спросила она.
— Как же ты отстала от жизни, — Уайет откинулся на спинку, наслаждаясь ее растерянностью. — У Корнелии есть пресс-секретарь, есть стилист и есть консультант по созданию имиджа. Она светская девушка, которая делает карьеру.
Ошеломленная Дотти повернулась к алтарю.
— Куда катится наш мир? — прошептала она. — Пресс-секретарь! В мое время имя уважающей себя девушки появлялось в печати…
— Когда она рождалась, выходила замуж и умирала, — Уайет улыбнулся. Это была одна из любимых присказок его матери. — Времена изменились. Нынешние светские красавицы желают видеть свое имя на страницах газет три раза в неделю. Вот почему Корнелия понесется сломя голову на любую тусовку, если там будет хоть один журналист.
— А что говорят ее родители?
— Кто знает, — Уайет решил, так сказать, вбить гвоздь в крышку гроба. — Я слышал, Корнелия задумала сделать собственное реалити-шоу на телевидении и теперь ведет переговоры. Хочет завоевать мир музыки, прессу, Голливуд…
— Ты правильно сделал, что с ней расстался, — убежденно произнесла Дотти и покачала головой. — Я понятия не имела. Нет, Уайет, такая девушка тебе не нужна.
— Именно это я тебе и пытаюсь втолковать.
Порой Уайет высоко ценил предсказуемость неодобрительных реакций со стороны Дотти. Приятно было и то, что их обоих в равной мере ужасают происходящие в мире перемены. Они немного помолчали, глядя на закрытый гроб.
— Дочь Кортни Леннерт очень красивая девушка.
Уайет закатил глаза.
— Редкостная зануда, ни о чем, кроме лошадей, не способна говорить.
— Серена Симмонс?
— Ее рекомендует половина членов клуба “Ракет”.
— Фернанда Фейрчайлд?
— Авантюристка, охотится за богатым мужем. Ни ума, ни красоты. К тому же Корнелия ее лучшая подруга.
— Неужели в Нью-Йорке нет достойных девушек? — с изумлением спросила Дотти. — Таких, как очаровательная Элоиза, подруга Трипа?
— Насколько я могу судить — нет.
— Ты ужасно привередливый, вот в чем беда. С твоими завышенными требованиями тебе ни одна девушка в мире не подойдет.
Уайет внимательно посмотрел на Дотти. Мать вмешивается в его жизнь, ищет ему невесту, это, конечно, досадно, но он понимает: она искренне волнуется за него. Сама она была очень счастлива в браке и даже помыслить не могла, что у ее сына судьба сложится иначе. Он склонился к ней и похлопал по руке.
— Может быть. Но ведь и папа тоже был привередливым, и правильно, что был.
— Ты меня иной раз удивляешь, — Дотти улыбнулась. Строго сложила руки на коленях и повернулась к алтарю, где только что появился священник. — Как хочется, чтобы ты еще раз меня удивил: нашел достойную девушку и создал с ней семью.
Люси Джо всматривалась в просветы замысловатого узора из кованых чугунных листьев на решетке, за которой была парадная дверь дома на Пятой авеню, где жил Уайет Хейз. Она и сама не могла бы сказать, что ее больше страшит: злобно скалящиеся с каменной стены фасада химеры или швейцары в белых перчатках, охраняющие вход в мягко освещенный мраморный вестибюль. Оглохнув от стука собственного сердца, она с отчаянной решимостью нажала на кнопку звонка.
— Я хотела бы повидать мистера Хейза, — сказала она швейцару, открывшему ей дверь. Она надеялась, он не догадается, как ей страшно. “Дыши, — напомнила она себе. — Ну что такого ужасного может с тобой случиться?”
И, помимо ее воли, в голове прозвучал ответ: “Он наглый и высокомерный, ты же видела, унизит тебя, и придется тебе вернуться домой, к матери и шести ее кошкам. Проведешь всю жизнь, как Рита, — будешь наклеивать искусственные ногти и спать с дальнобойщиками. А может, Уайет извращенец, посадит тебя на иглу и продаст в рабство, как показывали в программе “Дейтлайн” на “Эн-би-си”…”
Люси Джо изо всех сил старалась сохранить самообладание. “Ладно, как бы там ни было — дыши. Перестань думать. Когда думаешь, дышать еще труднее”.
