Приближается вечер. Адель возвращается в пансион; госпожа Сондерс приглашает ее поужинать вместе с нею. Муж хозяйки вернется совсем поздно — будет обслуживать банкет в офицерском клубе города. Адель, поднявшаяся было на второй этаж, спускается на несколько ступенек и интересуется у хозяйки, приглашены ли на банкет британские офицеры. Ну разумеется, отвечает ей госпожа Сондерс: банкет устроен как раз в честь гусарского полка. Адель задумывается. Через некоторое время она говорит негромко, словно сама себе: наверное, и мой двоюродный брат будет там. Неужели у вас есть кузен здесь, в Галифаксе? Да лейтенант Пинсон, — в глазах Адель появляются озорные искорки; то есть, конечно, на самом деле мы с ним не родственники, просто я привыкла называть его кузеном. Мы выросли вместе: он сын викария нашего городка По правде говоря, он был в меня влюблен — давно, еще в детстве; не уверена, что его чувство окончательно погасло, а ведь я никогда не давала ему никакой надежды. Ах, сколько же мы с ним не виделись. А что, похоже, есть отличная возможность связаться с ним и договориться о встрече — можно ли передать господину лейтенанту записочку, которую она набросает буквально за несколько минут? Адель запирается в своей комнате и, придвинув поближе масляную лампу, начинает писать: «Наше расставание оказалось для меня тяжелейшим ударом. Я думаю о тебе и вспоминаю тебя все время. Мои чувства ничуть не остыли с тех пор, как ты уехал. Уверена, что ты страдаешь от разлуки не меньше, чем я. До сих пор я не получила ни одного из тех писем, что ты мне отправил. Уверена, что и мои послания до тебя не доходят. Но сегодня, Альберт, я здесь, рядом с тобой, по ту же сторону океана, разделявшего нас. Теперь все будет так, как раньше. Терпеть осталось немного — я вот-вот вновь окажусь в твоих объятиях. Альберт, я совсем рядом. Жду и люблю тебя. Твоя Адель».
Чуть позже госпожа Сондерс с восхищением листает альбом с рисунками, который Адель привезла в своем багаже. Вот эти нарисовал мой брат, поясняет Адель. Какой замечательный портрет, говорит ей хозяйка, это вы? Нет, моя старшая сестра. Она живет там, в Европе? Нет, увы, она умерла. Уже давно. Господи, искренне сокрушается хозяйка пансиона, как я вам сочувствую. Адель рассказывает, как Леопольдина утонула через несколько месяцев после того, как их мама нарисовала этот портрет. Ее сестре было девятнадцать лет, она только что вышла замуж. Они отправились с мужем на морскую прогулку, и… Муж тоже утонул. Отца в то время не было рядом, он куда-то уехал; узнав об этой трагедии из газет, он чуть не сошел с ума от горя. А вы, как же вы, спрашивает ее госпожа Сондерс. Пережить такое… Адель не сводит глаз с портрета сестры. Леопольдина была всеобщей любимицей, говорит она. Какая она замечательная здесь, на портрете. Тяжело вздохнув, Адель достает из ридикюля бусы. Это ее, поясняет она, я всегда вожу их с собой. Подержав бусы в руках, госпожа Сондерс хочет надеть их на шею Адель; та категорически отказывается и убирает бусы — ни за что, говорит она, я никогда не смогу их носить. Я вас прекрасно понимаю, мне тоже всегда хотелось иметь брата или сестру. Ничего вы не понимаете, резко, к удивлению хозяйки, отвечает ей Адель, вы даже представить себе не можете, как вам повезло, какое счастье быть единственным ребенком в семье! Поздно вечером господин Сондерс возвращается с банкета. Адель обрушивает на него лавину вопросов. Виделся ли он с ее кузеном? Как тот был одет? О чем говорил? Письмо, письмо передал? — спрашивает мужа госпожа Сондерс. Да, конечно, отвечает тот. Ну так чего же ты ждешь? Где ответ? Отдай записку мисс Льюли. Господин Сондерс только качает головой: лейтенант прочитал переданное ему письмо, но отвечать на него не стал. Ах, это неважно, говорит Адель, с трудом подавив вздох разочарования. На самом деле я и не думала, что он сразу ответит. Адель поднимается к себе в комнату и, пока слышны ее шаги на лестнице, госпожа Сондерс начинает расспрашивать у мужа, что подавали на банкете. Выясняется, что ужин готовил шеф-повар генерала Дойли: черепаховый суп, курица карри… Со второго этажа доносится звук закрывающейся двери. Знаешь, говорит жене господин Сондерс, это письмо — лейтенант даже не открыл его. Он удивленно посмотрел на меня, когда я передал ему конверт, и сунул его в карман. Правда, странно?.. Экран погружается в темноту, а в следующем кадре мы видим Адель, которую мучают кошмары: она в ночной рубашке лежит на кровати, которая плывет по волнам; вся комната залита водой и похожа на каюту тонущего корабля; Адель отчаянно барахтается, пытаясь удержаться на плаву.
На следующий день она идет в банк. Служащий протягивает ей какое-то письмо, но она выглядит разочарованной; похоже, она ждала чего-то другого, скорее всего — денежного перевода. Служащий качает головой и говорит, что ближайшее поступление денег ожидается через две недели. Вернувшись домой, Адель отрывает половинку листа бумаги и пишет на этом клочке: «Дорогие родители. Я уехала от вас без предупреждения для того, чтобы избежать лишних споров и ссор, которые порой вспыхивают в нашей семье по малейшему поводу. Если лейтенант Пинсон откажется ехать туда, куда его посылают по службе, его карьере придет конец. Я же не могу бросить его в трудную минуту. Как вы прекрасно знаете, я люблю его, а он меня. Мы намерены пожениться. Разумеется, я не сделаю ничего без вашего согласия и поэтому жду от вас скорейшего ответа. С глубокой любовью, ваша Адель. P. S. Отец, вы задолжали мне мое денежное содержание за май и июнь. Сколько мне известно, часть денег переведена в североамериканское отделение Британского банка, но вынуждена сообщить, что мне понадобится вся сумма — жизнь в Галифаксе очень дорогая».
В ожидании ответа Адель убивает время, гуляя по городской набережной. Как-то раз она случайно натыкается на английского офицера, проходит мимо него, затем разворачивается и бежит за ним. Настигнув его, она прикасается к его плечу, и… Офицер останавливается и с удивлением смотрит на незнакомую ему женщину. Адель опускает взгляд и уходит в смущении. После этого случая она запирается в своей комнате и продолжает писать. Мы должны воспринимать все пустяки, которые происходят с нами в жизни, пишет она в дневнике, как нечто чрезвычайно важное. Я прекрасно понимаю, что моральные сражения выигрываются в одиночку. Сейчас, находясь в тысячах миль от моей семьи, я вижу жизнь не так, как раньше. Ничего. Я смогу преодолеть все трудности — и сделаю это сама. Сама всему научусь, сама все постигну. Вот только для того, чтобы любить, мне нужен он.
На этом месте София задрожала, словно ее било электрическими разрядами, и расплакалась. Плакала она долго, почти до конца фильма, причем совершенно беззвучно. На тот момент их знакомства это был рекорд беспрерывных рыданий — минут сорок кряду, начиная с эпизода, в котором Адель шепотом читает несколько фраз из своего дневника, и вплоть до выхода из кинотеатра и возвращения с проспекта Кабильдо на Барранкас де Бельграно; справиться Софии с ее состоянием помогли не успокаивающие слова Римини, а цыгане. Они появились, как всегда, неожиданно и насели на юную парочку со всех сторон; в какой-то момент — Римини и сам не понял, как так получилось, — он оказался в стороне от Софии, на расстоянии нескольких шагов; у него на руке уже повисла цыганка, жаждавшая предсказать ему любое будущее, какое он только пожелает; несколько цыганят тем временем чуть не оседлали Софию, которая уже машинально потянулась в карман за мелочью, а возможно, и за кошельком. Словно очнувшись, Римини оттолкнул гадалку и бросился вызволять Софию из плена. Схватив ее за руку, он потащил ее за собой, прочь с площади перед кинотеатром, в сторону дома. Пробежка привела обоих в чувство, и, когда настало время прощаться у подъезда Софии, слезы на ее щеках успели высохнуть, а на губах вновь играла улыбка.
Выслушав этот рассказ Римини, София пожала плечами и заявила, что не согласна с такой трактовкой. Она-то, конечно, могла проплакать и сорок минут, и час, и даже больше; эта способность облегчать душу через слезы сохранилась у нее на всю жизнь. Помнила она и поход в кино, и то, что фильм был действительно посвящен Адели Г., и проспект Кабильдо еще до реконструкции, и требование билетера предъявить документы, и даже цыган на площади. Вот только почему-то ей казалось, что Римини неправильно расположил все эти детали по оси времени, и вообще она была уверена, что все это случилось с нею и с кем-то другим, не с Римини. Фотография не казалась ей убедительным доводом: лица на ней получились действительно размытыми. Софию еще можно было узнать, но вот относительно спутника — София полагала, что поход в кино, который Римини был склонен считать их первым совместным выходом, на самом деле был ее свиданием с одним из предыдущих кандидатов на ее сердце, Моасиром. Это был очень колоритный персонаж — сын одного бразильского дипломата, младше нее, но гораздо просвещеннее в сердечных делах. Его жизненный опыт, накопленный к каким-то тринадцати годам, мог быть предметом жгучей зависти любого парня даже более старшего возраста: Монасир успел полетать на самолете, побывать на паре-тройке рок-фестивалей и покрутить несколько вполне взрослых романов (включавших даже секс); кроме того, он на себе испытал, что такое самые разные наркотики, его мать была красавицей и алкоголичкой, а сам он числился дальним родственником ни много ни мало основателя босановы. София была уверена, что фотография запечатлела их в тот момент, когда юный ухажер настойчиво объяснял ей все прелести свободной любви, практиковавшейся, по его клятвенным заверениям, в среде подчиненных его отца, а также бесчисленных шоферов и служанок, крутившихся в их роскошном доме. Более того — и такое несовпадение уже не лезло ни в какие ворота, — София заявила, что скамейка, на которой они были засняты, стояла вовсе не на Кабильдо, а на площади за кинотеатром, той самой, на которой Римини еще в детстве, по его собственному признанию, только-только научившись кататься на велосипеде, врезался на полной скорости в шест, на котором гордо развевался аргентинский флаг.
