Николай Петрович вышел на ветхий балкончик, обрамленный шуршащими на ветру листьями акаций. Душно. Совсем нечем дышать, хоть лето на исходе. И сердце жмет. Наверное, пора носить в кармане валидол.
Он осторожно перелез через шаткие перила и очутился на крыше. Возле чердачного окна, он знал, есть карниз, на который вполне можно присесть. С того места видна река до самой излучины. Мерно покачиваются на ее темной воде огоньки бакенов, громко шлепая лопастями, медленно выворачивает из-за острова буксир с длинной — на полкилометра — баржей. Хотел бы он сейчас оказаться на месте рулевого этого буксира: стой себе возле штурвала и смотри вперед. Русло у реки коварное, все в отмелях, но огоньки бакенов заранее предупреждают об опасности. А значит, смотри в оба и крути себе штурвал.
И что это его, сына машиниста паровоза и учительницы начальной школы, угораздило стать государственным мужем? Жил бы себе тихо и спокойно, преподавал в школе какую-нибудь не политическую, а давно всем известную науку, ту же математику, ходил по выходным в кино или в ларек пивка свежего с вяленой рыбкой попить. И думать ни о чем не надо. А то взял и взвалил на себя эдакую ответственность. Ну, а ответственный работник всегда и у всех на виду. За каждым его шагом не в бинокль даже, в подзорную трубу следят. Оступись только — и выбыл навсегда из строя под злорадные ухмылки бывших товарищей. Он вспомнил секретаря по пропаганде Иванцова. Пронюхал кто-то, что теща его оставалась в оккупации и работала у немцев машинисткой. Сходу разжаловали и из партии исключили. А тут, если дернуть за ниточку, непременно весь клубок размотается…
Да и его ли это сын?.. Если даже его, не может же он забрать его к себе, чтоб он рос вместе с Машкой?.. Почему не может? Да потому, что для этого нужно кучу формальностей преодолеть. Это во-первых. А во-вторых, придется расстаться и с квартирой, и с пайком, и еще много с чем. Был бы он один, тогда все это не так страшно — одному можно и в общежитии жить. Но ведь Маша тяжело больна, ей нужны хорошие врачи, усиленное питание. Да она попросту умрет, если придется ей жить такой жизнью, какой живет большинство советских женщин. Сын родился в результате трех ночей, проведенных с малознакомой ему девушкой. Десять с лишним лет он даже не подозревал о том, что у него где-то есть сын. И если бы не Ната, так бы, наверное, никогда об этом и не узнал. Агнесса ничего не написала его матери. Если бы она написала, когда сын только родился…
Все равно вряд ли бы что-то изменилось. Не мог он связать свою жизнь с Агнессой — это бы означало для него крах партийной да и, пожалуй, любой другой карьеры. Интересно, подумал вдруг Николай Петрович, а жена рулевого этого буксира верит в Бога? Может человек стоять у штурвала буксира, если его жена верит в Бога?..
Он посмотрел на циферблат часов, светившийся фосфорно-зелеными стрелками. Всего лишь полночь. Виктор приедет за ним в пять. Что ему делать целых пять часов?..
Он перелез назад через перила балкончика, стараясь не стучать каблуками по листам железа, которыми была покрыта крыша, и спустился вниз по скрипучей, шаткой лестнице.
На веранде одиноко горела свеча. Устинья сидела на сундуке, нанизывая на толстую суровую нитку твердые, едва начавшие краснеть ягоды шиповника. Николай Петрович обратил внимание, что все окна веранды оплетены такими вот бусами.
— Не спится? — спросила Устинья. — Может, кровать неудобная или жарко наверху?
— Нет, все в порядке. Просто обыкновенная бессонница, — сказал Николай Петрович. — Можно я с тобой посижу?
Устинья пожала плечами.
— Почему нельзя? Сиди на здоровье. И мне веселее. Как там моя Машка?
— В порядке. Жалею, что не взял ее с собой, хотя… — Он осекся. — У… этой женщины туберкулез. Ты знаешь об этом?
— Знаю. Когда я ее встретила, она кровью харкала. Сейчас ей получше стало. Бог даст, выкарабкается из этой ямы.
— Может, лекарства какие достать или доктора привезти?
— Не надо. Сама вылечу. Анджея же вылечила. Правда, у него был не туберкулез, но он уже, считай, на том свете побывал.
— Так значит ты…
— Да, я его давно знаю. Но больше ничего не скажу, хоть ты меня пытай. И без того слишком много сказала.
— Скрытная ты, Устинья… Юстина. Тебя же на самом деле Юстиной зовут, да?
Она молчала, ловко нанизывая на нитку ягоды, которые брала из большой корзины слева.
— Ладно, не буду. Расскажу тебе лучше про Машку. Она закончила третий класс на все пятерки. Но пишет с кляксами. Непоседа, Хочет стать балериной. Выросла за год на четыре с половиной сантиметра.
— Ты ее удочерил?
— Она теперь Соломина. Так будет лучше для нее.
— И для тебя тоже.
— Для меня тоже. — Николай Петрович тяжело вздохнул. — Скажи, а эта… женщина тебе не в тягость?
— Да она вроде бы спокойная. И работящая. Зимой вдвоем веселей будет. А ты против, чтоб она здесь жила?
Устинья опустила иголку с ниткой и уставилась на Николая Петровича почти напряженным взглядом.
— Не против я, пойми меня правильно, но ведь она в заключении была. По политической статье.
— Не бойся — об этом никто не знает.
— Но у нее на руке татуировка…
— Ну и что из того? Знаешь, что она означает? Отметила совершеннолетие в тюрьме. Я обязательно ее выведу. За зиму, думаю, сойдет.
— Не нравится мне все это, — честно признался Николай Петрович. — Ты тоже можешь туберкулез подхватить.
— Ну, уж этого я совсем не боюсь. Послушай, Коля, — она впервые назвала его по имени, и Николая Петровича это почему-то растрогало, — если кто-то что-то скажет, ты на меня все вали. Дескать, это она, такая-сякая, без моего ведома и разрешения тюремщицу у себя поселила. С меня взятки гладки. А у тебя такая работа, что волей-неволей ухо востро приходится держать.
— Ах, Устинья!
Он еще горше вздохнул и подумал о том, не рассказать ли ей про сына — мудрая она баба и опытная в жизненных ситуациях — по всему видно. Рассказать или не рассказать?..
— У тебя, кажется, самогон или брага есть. Налей стаканчик…
Он лежал на голом полу, положив под голову старую плетеную кошелку. От самогона у него, привыкшего в последние годы к дорогим коньякам и винам, сильно щипало во рту, зато мозги хорошо прочистило. И заработали они с такой легкостью и шустротой, что он сам себе удивился.
Устинье ни к чему знать про то, что у него есть сын. Более того, если Ната вдруг проговорится ей — это наверняка рано или поздно случится, — все отрицать. И связь с Агнессой, и то, что он знал Нату раньше. Какое счастье, что он тогда не расписался с Агнессой. Паспорт у него чист, а, значит, никакого родства между ним и ребенком, рожденным Агнессой, нет и не может быть. Надо предупредить мать, чтобы в случае чего молчала про Агнессу — у КГБ руки длинные и шарят они ими везде. Пускай Ната остается, черт с ней — на самом деле можно в случае чего все свалить на Устинью. Деньги он больше посылать переводом не будет — сейчас даст, а потом будет при случае завозить. Оставаться здесь на ночь ему, конечно, не следовало бы — впредь будет умнее. Но завтра он скажет товарищам — громко скажет, чтобы слышали все, — что ночь провел на рыбалке. Дескать, вырвался впервые за все лето и уж отвел как следует душу. Вот так. Хороший Устинья гонит самогон. Небось, какие-то травы туда примешивает, которые головной мозг подпитывают. Ишь, сколько он толковых советов за каких-нибудь пять минут выдал.
И Маше он скажет, что был на рыбалке — придется купить у рыбаков пару сазанчиков и несколько стерлядок на уху. Похвалится Первому удачным уловом. А все остальное, и Ната в том числе, ему просто приснилось. Устинья — да, Устинья на самом деле существует, ибо ее прошлое никоим образом не связано с его, Николая Петровича, прошлым. Он сейчас готов был расцеловать Устинью за то, что не был знаком с ней одиннадцать лет назад, что она ему никто и никак не может помешать его успехам в деле на благо родины. Завтра он уедет чуть свет, а Ната, глядишь, умрет осенью или зимой. И унесет все тайны в могилу. Нет, он не желает ей смерти, но ведь после того, что Ната пережила, она наверняка не дорожит жизнью. Или же, наоборот, дорожит?..
Его стало клонить в сон, и он заснул прямо на полу, слыша собственный храп и не в силах повернуться на бок.
Когда они выехали на гору и Николай Петрович оглянулся назад, от реки поднимался пар. Горько пахло дымком — на пашне жгли стерню. В Николае Петровиче запах дыма всегда пробуждал воспоминания о войне. Он тосковал по фронтовым друзьям, простым и искренним человеческим отношениям, рожденным от постоянной близости смерти. Многие из друзей погибли, те, кто уцелел, далеко. Нет с ним рядом друга, которому можно было бы открыть душу. Сейчас, особенно сейчас, он ощущал это как никогда остро.
За три дня его отсутствия дома произошли перемены. В столовой теперь стоял большой рояль. Над ним хлопотал настройщик, оглашая квартиру громкими монотонными звуками.
