Она говорила об этом без злости и гадливости — просто сообщала, как факт.
— Сколько тебе лет? — внезапно спросил Николай Петрович.
— Девятнадцать и три месяца. А Алла на полчаса меня старше. Близнецы мы с ней. Двойняшки.
— А родители знают… ммм… что у вас тут за работа?
— Охота тебе морали читать? Работа как работа. Зато спину гнуть по жаре не надо, и руки всегда наманикюренные. Да и людей мы с сестрой перевидали много. И все важные. Даже из самой Москвы другой раз заезжают.
И Николай Петрович невольно подумал о том, что и тот товарищ из Центрального Комитета, который проводил у них в городе встречу с партактивом и передовиками производства, тоже, наверное, побывал в этом «замке царя Соломона». Он вспомнил, что это был румяный упитанный человек неопределенного возраста — возраст цековских работников бывает очень трудно определить в силу их унифицированной стрижки (если, разумеется, нет лысины), одинаковой оправы очков, вечно розовых щек и бодрого уверенного тенора. И тот товарищ не устоял, наверное, перед чарами Аллы и Зины. Раскис, пустил слюни, превратился в ту самую обезьяну, о которой рассказывал Первый.
— Да они почти все импотенты, — говорила Зина, уплетая банан. — Им бы потрогать, пощупать, чтоб им пососали, а как дойдет до того, чтоб самому сучком подвигать, так он у него давным-давно сломался. Работа, наверное, такая. — И неожиданно заключила: — Лес рубят, сучки летят Вот ты — умелец. Давно мне такие не попадались. Мне же и самой удовлетворение нужно. Это Алке ничего не нужно — ей бы только побольше платили. Она у нас доска настоящая, хоть и умеет ерзать под мужиком и разыгрывать удовольствие. А они, дураки, ей верят. Вообще посмотрела я тут на вашего брата без штанов, и жалко мне вас стало, бедненьких. Потому что вы все у нас на крючке. И самый-самый ваш главный начальник.
Днем они с Первым прогуливались по заасфальтированной аллее, пересекавшей остров — он оказался длиной километра два с половиной, не больше, — из конца в конец. У Первого был довольный отдохнувший вид, Николай же Петрович спал мало, все время пробуждался от каких-то непонятных кошмаров и сейчас сам себе напоминал выжатый лимон. «Рыбалка», как понял Николай Петрович, была всего лишь условным кодом, либо семантика этого слова в русском языке уж слишком широка. Как бы там ни было, говорил сейчас Первый, а Николай Петрович его молча слушал.
— Смотри, какая вокруг красота, мы же из своих кабинетов видим жалкий пыльный скверик и клумбу с дохлыми гладиолусами. И женщины на природе совсем другими становятся. Природа, брат ты мой, она ото всех недугов цивилизации лечит. Кто мы? Да всего лишь больные наросты на ее мощном здоровом организме. Придумали себе всякие там законы морали. Откуда мы их взяли? Из Библии? Так ведь Ветхий Завет не возбраняет мужчине иметь несколько жен или наложниц. Я, брат ты мой, Библию в семинарии штудировал. Имел по закону Божьему пятерку с плюсом. — Первый засмеялся. — Так что, считай, идеолог я прирожденный. А ты читал Библию?
— Нет, — коротко ответил Николай Петрович. — Не пришлось как-то.
— Вот и зря. Советую взять в библиотеке. Много в ней мудреного и даже непонятного, но есть и такое, что не мешало бы взять на вооружение каждому коммунисту. Вот, например, послушай кое-какие заповеди древнееврейского пророка Моисея. — Первый остановился, выпятил живот и сказал, подражая творящему молитву попу: «Да не будет у тебя других богов перед лицом моим». «Я, Господь Бог твой, Бог ревнитель, за вину отцов наказывающий детей до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня». Крепко сказано, а? А наш вождь пролепетал что-то вроде «сын за отца не отвечает». И вскоре в ящик сыграл. Он под старость уж больно добреньким стал, окружил себя всякими людишками темными. Вот и…
Первый замолк и быстро зашагал вперед. Николай Петрович шел сбоку и чуть поодаль. Он не мог переварить столь пренебрежительные слова Первого, адресованные любимому вождю. Да, Николай Петрович любил Сталина, всем сердцем любил, считал спасителем отечества и благодетелем миллионов людей. Не ожидал он, честно говоря, от Первого подобных речей.
Первый почувствовал замешательство Николая Петровича, обнял его за плечи, слегка встряхнул и сказал, приноравливая свой широкий шаг к более короткому Николая Петровича:
— Ладно, это личное мнение, а не предмет для дискуссий. Я сам готов за Сталина кому угодно горло перегрызть. Он для нас и Бог, и царь в одном лице. Посуди сам: ведь он творец целого мировоззрения, которому мы все неуклонно следуем. То есть новейшего завета. Двадцать с лишним лет умелой рукой воплощал его в жизнь. Ты скажешь, у истоков всего стоит еще и Ленин, на что я возражу, что Ленин был голый беспомощный теоретик. А вот Сталин оказался непревзойденным практиком. Он правильно сделал, что не стал развенчивать в глазах народа образ Ленина — любое развенчание обычно приобретает характер массовой эпидемии, которая косит всех подряд. Сталин скрупулезно, по камешку, собирал то, что Ленин успел разбросать за годы своей диктатуры. Я имею в виду Россию. Что будет дальше, мы не знаем. По крайней мере сейчас наверху я не вижу фигуры, равной Сталину.
Они какое-то время шли молча, думая каждый о своем. Слова Первого запали в душу Николая Петровича. Он был и согласен, и не согласен с ними. Для него Сталин олицетворял собой образ партии. Партия — могучая и надежная сила. Если бы не партия, вряд ли бы удалось выиграть эту треклятую войну. Царская Россия ни за что бы ее не выиграла — в это Николай Петрович твердо веровал.
— Мы с тобой должны всегда и во всем действовать сообща, — неожиданно сказал Первый, поворачиваясь лицом к Николаю Петровичу. — Иначе найдутся интриганы, пожелающие вбить между нами клин. Таких товарищей, брат ты мой, и в партии очень много. Каждый человек в душе карьерист, это бесспорный факт, однако же запрещенными приемами действовать нельзя. Не по-христиански это, дорогой Николай Петрович.
Они приехали домой после одиннадцати. Шофер поставил корзинку с рыбой и раками на кухне (разумеется, все это поймали не они) и удалился. Сонная Вера тут же принялась чистить рыбу. Обе Маши уже спали.
Николай Петрович быстро принял душ и, погасив свет, нырнул под одеяло. Нельзя сказать, чтобы он чувствовал себя преступником — то, что произошло прошлой ночью в «замке царя Соломона», не имело никакого отношения ни к его семье, ни к повседневной жизни. Да, обе девчонки были смазливы, и ему понравились, особенно блондинка. Правда, Алла, шатенка, оказалась по-своему тоже хороша и вовсе не так бесчувственна, как расписала ее сестра. И умеет она такие штучки, от которых дух захватывает. На его отношении к Маше это никак не скажется — напротив, он еще больше будет уважать ее за целомудрие. Маша — Женщина с большой буквы, а проказницы всего лишь обычные шлюшки. Стараясь быть до конца честным с самим собой, Николай Петрович тут же задал вопрос: сожалеет ли он о том, что произошло той ночью? Немного поколебавшись, ответил — нет.
Но если Маша вдруг догадается? Мало ли как расползаются слухи, сплетни?.. Крокодильша, очевидно, не знает, иначе наверняка бы не пустила муженька на эту «рыбалку».
И вдруг Николая Петровича осенило, что Крокодильша-то как раз знает обо всем.
От страха его прошиб холодный пот: он понимал, что почтеннейшая Серафима Антоновна не станет щадить ничьих чувств и скорее всего — наверняка даже — просветит Машу, куда их мужья ездили на выходной. Первый сам сказал, что его жене больше ничего в смысле постели не надо. Но ведь и Маша последнее время избегает его, Николая Петровича, ласк. Но все равно, стоит Маше узнать, и она содрогнется от отвращения.
Но не мог же он вчера вечером остаться сторонним наблюдателем? Во всех отношениях не мог: и как мужчина, и как второй секретарь обкома. Первый наверняка бы решил, что он слабак и ханжа и стал бы его не просто презирать, а всячески сживать с работы. Теперь же между ними установилось особое братство — братство соучастников общей тайны. Соучастники же либо верят друг другу до конца, либо… Его шансы «утопить» Первого практически равны нулю, и Первый об этом прекрасно знает. Сам же Сан Саныч — человек злопамятный и жестокий, хоть и толкует о библейских заповедях и рассуждает на тему христианской морали. Как бы там ни было, а отступать некуда, да и поздно уже.
Он повернулся лицом к стенке, тяжело вздохнул и тут же провалился в кромешную тьму сна. Ему показалось, будто спал он не больше минуты, хотя на самом деле прошло часа два, не меньше. Внезапно он проснулся от того, что сзади к нему прижалось что-то горячее, трепещущее, пахнущее чем-то родным и желанным.
— Коленька, я так скучала по тебе прошлую ночь — места себе не находила, — услышал он Машин шелестящий шепот. — Мне казалось, с тобой обязательно что-то случится. То я представляла себе, будто ваша машина валяется в кювете кверху колесами, а ты лежишь весь в крови, то… — Маша задохнулась и тихо закончила: — Там же все-таки река, а вы, наверное, на лодке поехали и могли перевернуться. Но нет, это было бы уж слишком, слишком… Как хорошо, Коленька, что ты вернулся живой и здоровый.
