— Моя милая, выйти замуж совершенно необходимо. Ты можешь жить по той или другой программе, но все это (жест по направлению к кофейнику и посуде) является своего рода рамкой. И это совершенно одинаково как для женщины, так и для мужчины: иначе всегда будешь себя чувствовать в положении бездомной собаки. Дом, понимаешь, это — все.
Но Лида уже не слушала ее.
— Ну, ты не хочешь со мной разговаривать. Впрочем, я понимаю. Бывает легче пережить одной. Только я беру с тебя слово, что ты всегда в трудную минуту придешь опять ко мне. Но конечно же. Ах, ты, моя бедная!
В передней долго позвонил звонок.
— Представь себе, ведь это — Сергей.
— Я уеду, — сказала Лида.
— Но почему? Я хочу, чтобы ты видела Сергея. Он ужасно смешон. Понимаешь, он влюблен, как мартовский кот. Она ему пишет глупые письма, а он не знает, что отвечать.
Лиде было противно слышать эти признания, фальшивые, неискренние, как ей казалось, но странное любопытство ее удерживало.
— Сейчас ты его увидишь.
Клавдия приняла нарочно небрежно-скучную позу и поправила муслиновый шарф на плечах.
Щелкнул затвор наружной двери.
— Да, это Сергей. Ты увидишь, как он глуп.
— Приветствую! Черт знает, что такое! — говорил Сергей Павлович, входя, румяный и свежий, как всегда. — В Одессе еще холоднее, чем здесь. Я замерз в моем драповом пальто.
Клавдия усмехнулась. Он уселся к столу и с аппетитом начал есть.
— Так что ты не можешь похвастать, что Одесса оказала тебе «теплый» прием.
Она внимательно ощупывала фигуру мужа глазами, с губ ее не сбегало выражение брезгливости.
— Это намек? — спросил холодно Сергей Павлович.
И они оба некоторое время мерили друг друга остановившимся взглядом.
— Сергей Павлович не любит, — сказала Клавдия Лиде, — когда сомневаются в его неотразимости.
— Глупо.
Сергей Павлович раздраженно пожал плечами.
— Ведь, правда, — продолжала Клавдия, — я не выдумываю. И потому отчасти он делает иногда большие промахи, ездит в Одессу, где умирает от холода.
Она явно издевалась над ним.
— Да, кстати. У тебя на столе целая груда писем «от нее» с почтовым штемпелем «Чебоксары».
Сергей Павлович покраснел, так что на него было жалко смотреть.
— Нет, вы посмотрите на нее! — крикнул он, возмущаясь. — Ведь это же черт знает, что такое.
Он бросил салфетку на стол.
— Она наслаждается чужими мучениями.
Клавдия хохотала.
— Значит, ты проездил напрасно?
— Напрасно.
Он поспешно встал и вышел.
Лида почувствовала к нему симпатию. В нем была подкупающая искренность и беспомощность ребенка. Что может его связывать с Клавдией? Вряд ли он ее любит.
— Ушел читать письма, — сказала Клавдия. — Эта дура уже два месяца водит его за нос.
— Значит, ты ревнуешь к ней?
— Нет, милая, это не то. Неприятно, когда муж такой простофиля. Я начинаю сожалеть, что вышла за него замуж. Понимаешь, он — Сережка, и больше ничего. Каким был Сережкой, таким и остался. Это меня раздражает. Когда мы были гимназистками и гимназистами, это было ничего, но сейчас глупо.
— Скоро же ты в нем разочаровалась. А, по-моему, ты просто его ревнуешь.
— Какой вздор! Мне ревновать Сережку?
— Конечно! — крикнул Сергей Павлович с порога, входя. — Она меня всегда ревновала и ревнует.
— Это естественно, — сказала Лида строго.
— А пожалуй.
Сергей Павлович посмотрел на Клавдию с таким видом, точно услышал откровение.
— Вы правы. По-моему, женщина не может не ревновать.
— И мужчина тоже, — сказала Лида.
— Мужчина? Вздор. Мужчина может.
— Хотя мужчины, конечно, бывают разные, — вставила Клавдия. — Бывают такие мужчины, которые могут исключительно иметь дело с женщинами-проститутками. Таким было бы смешно ревновать.
— Я прошу тебя не делать гадких намеков на Бланш. Вы знаете, — отвернулся он к Лиде, — цирк это, если хотите, лучшая школа целомудрия. Вы не найдете мне другой профессии, где бы люди были более нравственны. Да, да, вы не знаете цирка.
Клавдия хохотала, но в ее смехе было что-то нездоровое.
— Вот что, я уйду пока, — сказала она, — а он тебе расскажет о нравственности цирковых наездниц.
Бледная, с искаженным лицом она вышла из столовой.
— Вы видели?
Сергей Павлович вскочил и стал бегать по столовой.
— Это не женщина, а черт знает, что такое! Что она со мной делает! Что она со мной делает!
Он хватался руками за коротко остриженную голову.
— Вы понимаете ее, Лидия Петровна? У нее просто дурной характер. Ей нравится издеваться над всеми. Она еще девушкой, я помню, была такой. А может быть, она все только лжет.
Он повернулся к Лидии.
— Вы говорите: она ревнует?
Он захохотал.
— Вот здорово! Знаете, мне иногда все-таки это приходило в голову.
— Простите, это наивно, — сказала Лидия. — Это же совершенно очевидно, что она вас ревнует.
Он растерянно выставил перед собою руки.
— Но тогда, согласитесь, что же мне делать? Ведь я же люблю ту, другую, в Одессе или Чебоксарах. Черт!
Он стукнул кулаком по столу.
— Тогда разойдитесь с Клавдией.
Он ничего не ответил и, оглянувшись, вытащил из бокового кармана фиолетового цвета конверт.
— Вот прочтите, — сказал он шепотом, — что это может значить? Вы — женщина. И почему лиловый цвет. Ведь это цвет отставки: «поди ты к черту!» Прочтите, прочтите, пожалуйста, я вас прошу, — прибавил он нетерпеливо.
Лида развернула письмо и прочитала:
«Новый ангажемент изменила, плачу штраф, временно уезжаю с Глазовским. Неужели непонятно? Если хотите меня видеть, пишите: «Тамбов, до востребования.» не получая письма… Помните нарциссы?
Всегда Бланш».
— Это ее имя. Вы понимаете хотя что-нибудь в этой чепухе?
Он стоял бледный, с устремленными на нее, страдающими, слишком красивыми глазами.
— Я ничего не поняла, — сказала Лида. — Впрочем, мне кажется, что она недовольна какими-то вашими нерешительными действиями.
— Вы думаете?
Он жадно прислушивался, не скажет ли она еще чего-нибудь больше. Но Лиде уже было противно оставаться с ним наедине. Сквозь жалость, которую в ней вызывала его беспомощность и детская откровенность, у нее начинало проскальзывать чувство брезгливости и даже внезапной ненависти к этому чувственному самцу, запутавшемуся в своих любовных делах.
Он опять забегал по комнате.
Она встала.
— А не думаете вы, — начал он опять, приближаясь к ней с таинственным видом, — что это… как бы вам сказать… желание меня интриговать? «Уезжаю с Глазовским». Этот Глазовский — морда, хам… бывший «коверный» клоун. Он имеет ангажемент в Чебоксары. Ведь это же сущий вздор, чтобы она могла… Наконец, ведь, Глазовский женат.
— Но ведь и вы женаты, — враждебно сказала Лида.
— Позвольте, вы кажется раздражаетесь?
Он печально посмотрел на нее. Его черные, выхоленные усики, изящно закрученные над ярко-красными губами, преувеличенно толстыми, выглядели сейчас жалкими. Глаза восточного типа, с коричневою тенью внизу, подернулись слезами, похожими на масло.
— Выслушайте меня, ради Бога! «Если хотите меня видеть, пишите». Писать, если я хочу ее видеть. Так может сказать только женщина.
Он яростно сжал кулаки.
— Впрочем, pardon! Ради Бога, не сердитесь. Клавдия, мы кончили! Или впрочем, еще…
Он вытащил фотографическую карточку и, загородивши ее от двери плечом, таинственно протянул Лиде. Она мельком взглянула на блондинку со вздернутым носом и брезгливо отстранила фотографию.
— Вам, я вижу, она не понравилась?
Он свистнул и спрятал карточку в карман.
— Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Приветствую!
Он сделал ей «под козырек» тремя растопыренными пальцами и, толстый, неповоротливый, все такой же беспомощный и этим по-прежнему, отчасти, симпатичный Лиде, пошел к себе.
— Да, — повернулся он в дверях, — разумеется, это между нами.
Она ничего не ответила ему.
— Да?
Он мягко улыбнулся, поклонился и исчез.
Лидии сделалось окончательно тошно, захотелось немедленно уйти.
Клавдия лежала на кровати. В комнате пахло эфиро-валериановыми каплями.
— Сядь, — попросила она Лиду, — такая невыразимая тоска. Не уходи. Я знаю, тебе самой плохо.
Она скучно посмотрела на Лиду. Лицо ее подергивалось неприятной судорогой в углах рта. Глаза готовы были заплакать.
Лида нехотя уселась на кровать.
— Я все более и более убеждаюсь, что мы с Сергеем разные люди.
Лида с нетерпением смотрела на нее. Какое ей, в сущности, дело до их семейных дрязг.
— Но ты только что говорила мне, — сказала она с раздражением, — что вы подходите друг к другу.
