Потом жизнь в доме изменилась. Врач скоро должна была родить, что для маленького городка было небольшой сенсацией. Когда ее сын однажды подслушал, что матери в конце недели будут делать кесарево сечение, его стошнило, я это слышала.
Лежа в кровати в нашей квартире на Мекленбур-сквер, я скучала по Ричарду. Мне хотелось почувствовать его вес, забыться в темноте под его телом. Но Ричард со свойственными ему несдержанностью, упорством и жестокостью отдалялся от меня и ребенка. Часть меня, которая заключалась в моем собственном мире, была в безопасности, но в глубине души я чувствовала незащищенность, страх и готовность умолять его не оставлять меня одну. Я всегда втайне этого боялась, думая, что, разобравшись во мне получше, он сочтет меня недостаточно привлекательной. А если бы он стал копаться во мне еще глубже, он бы обнаружил вещи и пострашнее, потому что я подозревала, что во мне было и такое, о чем я не смогла бы себя заставить рассказать ему. В моей сердцевине жил червь.
В ту зиму ему хотелось проводить время с МакДарой, или пить, или думать, что настало время сменить скучное городское существование на жизнь поинтереснее. У него не было желания проводить время с беременной женщиной.
— Давай все бросим и переедем в домик на воде, — любил повторять он.
— Но это же ужасно, — отвечала я, с ужасом вспоминая ночь в раскачивающейся влажной и холодной постели, проведенную в плавучем домике друзей, живущих на Темзе.
— Я серьезно считаю, что мы должны переехать на лодку, — не так давно опять заявил он.
— Хорошо, только не сейчас, попозже, — так я научилась отвечать, и ему вполне хватало того, что я не возражаю.
Когда начало темнеть, я опять отправилась в спальню. Его все не было. «Ричард», — прошептала я и послала ему мысленный сигнал вернуться домой, ко мне. Я легла на спину и раздвинула ноги, снова подумала о маленьком инкубе. С легкостью мастурбацией довела себя до вялого оргазма. Было десять часов. Я оставалась с ребенком, который рос внутри меня. Мой любимый медленно покидал меня.
Возможно, у меня осталось всего несколько дней. Даже без вмешательства чертовой Катрин меня доконает собственное чувство вины или какой-нибудь фортель судьбы, которого совершенно не ждешь. Хотя, с другой стороны, мы же всего лишь целовались. Здравый разум, перемешивая осторожность с чувством облегчения, говорил мне, что я все еще могу спасти то, что имею, хотя ради этого придется пройти через тяжкое испытание — злость и обиду Лелии. Но всякий раз, когда я вспоминал страстного маленького призрака на фоне снега, как фильм, который смотрел когда-то давным-давно, мне хотелось увидеть ее снова.
Она не звонила. Катрин, похоже, тоже не объявилась. Лелия по-прежнему была моей Лелией, мы оба были очень заняты. Я перехватывал ее взгляд лишь изредка в промежутках между деловыми встречами, стремительными зимними ночами и поздними укладываниями в кровать. Мало-помалу прошли два бесконечных дня. Рано утром я выходил на замерзшую улицу, где было так холодно, что даже не шел снег, и брел на работу, чтобы опять не обнаружить в почтовом ящике писем от Сильвии. Я смотрел в окно, размышляя над тем, что лучше: признаться во всем Лелии или с покорностью и веселостью слабоумного дожидаться своей участи. На тыльной стороне при прикосновении продолжало побаливать то место, которое она еще не обнаружила.
Еще один день долой. Я умираю, Египет, смерть — такая истошная, безумная мысль не давала мне покоя, мой внутренний голос превратился в серпантин нелогичных заключений.
— Я сейчас недалеко, — как гром среди ясного неба прозвучал в трубке офисного телефона голос Сильвии. — Мы можем встретиться ненадолго, если хочешь.
— Да, — тупо прохрипел я. — Но где? И когда?
— За домом, где ты работаешь, есть кафе, я буду проходить мимо него минут через десять.
— Десять минут? — глупо переспросил я, по скальпу прошел нервный тик.
Она промолчала. Мне показалось, что у меня стремительно поднимается температура.
— Буду ждать тебя там, — сказал я.
В кафе после морозного воздуха на улице мне показалось по-домашнему уютно. Она улыбнулась мне из дальнего темного угла, где сидела за столиком в берете и куртке, выпрямив спину. Берет придавал ее волосам жизни. Она снова выглядела безукоризненно, как монашка, чистенькая и благоухающая, но бесцветная. Я не сомневался, что в этом чопорном образе она обязательно появится в моих ночных фантазиях.
Я двинулся к ней через облако кофейного запаха, собираясь поцеловать, но она не шелохнулась, поэтому я просто прикоснулся уголком рта к ее щеке и сел рядом, несколько сбитый с толку. Несмотря на табачный дым и запах свиного жира, я уловил легкий аромат ее кожи. Снег таял у нее на берете, оставляя блестящие влажные овалы.
— Привет, — я улыбнулся ей.
Она повернулась ко мне и тоже улыбнулась, ее глаза сузились.
— Я так рад тебя видеть, — вырвалось у меня.
— Я тоже, — сказала она. — Очень.
— Куда направляешься? — спросил я.
— Надо кое с кем встретиться, — ответила она. Я опустил взгляд и заметил на ее мизинце кольцо из трех переплетенных золотых колечек.
— С кем? — слегка встревожился я, подумав, что, естественно, у нее есть жизнь и помимо квартиры, работы и встреч со мной. От этой мысли стало как-то не по себе. — С кем? — уже настороженно повторил я.
— Тебя это не касается, — сказала она.
— Касается, — упорствовал я, ошеломленный таким ответом.
— Но я же не обязана отвечать, — настаивала она.
Тогда я обнял ее и прижал к себе, но осторожно, не забывая о том, какое хрупкое и прекрасное тело скрывается под этой невзрачной одеждой.
— Ты же знаешь, мы не должны этого делать.
— Нет, — выдохнул я, сердце уже готово было выскочить из груди.
Она молчала.
— Конечно же, это весьма опрометчиво, — галантно выразился я.
Внезапно мне в голову пришла мысль: а что, если Катрин снова нас увидит? Что, если (это было также вероятно) Лелия увидит нас? Посмотрел на часы.
Мимо кафе прошел коллега из отдела новостей. Я опустил голову и с отвращением понял, что если я собираюсь выступить в роли неверного мужа, то ничего нового не сделаю. Я вспомнил уортоновского Ньюланда Арчера[34], который, попав в подобную ситуацию, осознал, что ступил на проторенную дорогу, вымощенную уловками и обманом.
Я молчал, не зная, что сказать. Вокруг стоял мерный гул голосов, таксисты разговаривали с местными женщинами в спортивных костюмах.
— А какие у тебя дела с Питером? — неожиданно для себя спросил я, повернувшись к ней.
— С кем?
— С Питером Стронсоном. Литературным редактором.
— А. Я просто поговорила с ним.
— О работе?
— Да.
— Больше так не делай.
— Почему?
— Меня это раздражает, — сказал я.
— С чего бы это?
— Я не хочу, чтобы этот ублюдок печатал тебя. Еще больше я не хочу, чтобы он с тобой разговаривал.
— Но ведь и с тобой разговаривают другие. Ты принадлежишь и другим.
— Верно, — согласился я. Наши руки коснулись.
Маленькая ладонь нащупала мою руку под столом. Это принесло мне неслыханное удовольствие. Из человека я превратился в некую простую форму, наделенную жизнью, контейнер для ее причуд. Я сжал ее ладонь, потом прошелся по ней кончиками пальцев.
— Ты женат…
— Почти, — сказал я, повесив голову, словно скрепя сердце соглашаясь с очевидным.
— И она милая девушка. Мне нравится. Напомни мне, как ее зовут. Ле…
— …лия.
— Да.
Помолчали.
— Я думал о вас, сударыня, — сказал я. — Много.
Она отдернула руку.
— Я тоже думала, — отозвалась она, смотря прямо перед собой. — Думала о тебе, хотя не должна была.
— Не должна была? Или не следовало бы? — глупо переспросил я.
— Ты сам знаешь ответ.
— Да, но….
— Как это трудно. Понимаешь, когда наконец находишь это понимание, когда двое людей начинают узнавать друг друга…
«А мы начинаем?» — захотелось мне спросить. Или это просто мне показалось, что начинаем? Чувствуешь ли ты то же, что и я?
— Помнишь тот вечер, когда мы впервые встретились? — спросила она.
— Я тогда напился, — сказал я. — Я помню, как ты… По-моему, я видел тебя в коридоре. Но ты же не про это спрашиваешь, верно?
— А я тебя запомнила, — сказала она. — Очень хорошо. Ты мне показался очень смешным. Ты много говорил. И показался мне красивым.
— А ты мне кажешься… прекрасной, — произнося эти слова, я понимал, что это правда. На ее лице не дрогнул ни один мускул, словно она привыкла слышать о себе такое.
Я приобнял ее одной рукой, и она, поколебавшись, подалась ко мне, но холодно, без страсти. Моя рука покоилась у нее на талии, а Сильвия так и сидела, с прямой спиной, как будто до этого я никогда не прикасался к ней и она была согласна терпеть это. Обычное для нее чередование душевности и холодной сдержанности, естественно, зацепило меня и разозлило. Но все же я почувствовал в ней какую-то боль, грусть, которые подталкивали меня.
