Решил проверить, что почувствую, если прикоснусь к Лелии. Рука погрузилась в горячие складки ее ночной рубашки. На ночь она надевала свободные широкие рубашки, как будто у нее уже был большой живот. От одного этого у меня пропадал всякий интерес. Ее грудь налилась. Там, где Сильвия была миниатюрной, она была пышной. Я не мог себя заставить. Из тенистого парка Прайорс-филд за мной следила Сильвия. Губы Лелии приоткрылись. Ее темные волосы разметались по подушке.
Мы обнялись. Ее рот приблизился к моему. Притягательный запах ее феромонов чувствовался в дыхании, на языке.
Девочка-дикарка с хитрецой во взгляде, словно сошедшая с одной из фотографий, сделанных Льюисом Кэрроллом, закрыла собою Прайорс-филд как раз в тот миг, когда я подумал, что ничего у нас не выйдет. Чем ближе я придвигался к ней, тем женственнее и красивее она казалась. Бедро Лелии осторожно вжалось мне между ног. Но я не могу жениться на обеих. Я не могу отдать Лелии эрекцию, предназначенную для Сильвии Лавинь.
Она хотела, чтобы я лег на нее сверху. Эрекция ослабела. В отчаянии я стал думать о шлюхах, морячках, кинодивах из старых пожелтевших фильмов, о чем угодно, что могло бы помочь мне сохранить твердость. По Хэмпстед-хиту промелькнула тень. Я не стану ее преследовать.
«Наняли няню. Иногда мне казалось, что я слышу крик ребенка, но эти звуки были лишь порождением моего воображения, или же еще не родившийся ребенок, плавающий в своем жидком соленом мире, решил опередить время, чтобы посмеяться надо мной. Сияющая улыбка будущего мальчика играла на губах матери, словно след от поцелуя.
Каждый день тренировалась быть лучше, безропотно слушалась, училась, следила за своим поведением. Я вышила для нее несколько картинок. Чтобы вышивать, я пряталась в яслях. Если я попадалась ей на глаза, ощущала на себе взгляд, полный отвращения. Я изо всех сил старалась держаться от нее как можно дальше. Я думала, что если мне удастся затянуть себя в корсет, чтобы остаться такой маленькой, насколько позволяет тело, стать невидимой, если буду учиться еще напряженнее, с еще большим рвением, до безумия, то однажды найду свое место в мире.
Мы с Эмилией упражнялись. Когда я наряжалась джентльменом и мы были женаты, у меня получалось заставить ее кричать и вздыхать».
Было раннее утро, еще не рассвело. Я поднялся с кровати, включил компьютер и прочитал анонимные письма Сильвии, которые в моем сознании непонятным образом стали ассоциироваться с их отправителем. Бывало, я бегло просматривал первые строки файла, перед тем как уничтожить его, не желая, чтобы ее образ, сложившийся у меня в голове, был испорчен на весь день этой странной гранью ее внутреннего мира. Хоть трудно было представить причину, по которой она занималась этим, маленькие жутковатые отрывки мелодрамы задевали меня за живое. Впрочем, я никогда бы не решился (так же как избегал и многих других вещей) заняться поисками ответа на вопрос «почему?», чтобы не разочароваться в ней.
Не находя себе места, я ждал встречи на Хэмпстед-хит, но Сильвия Лавинь умела быть уклончивой, так же как и я умел быть по необходимости осторожным. Погода все еще стояла морозная, на улице были видны остатки снеговиков, вылепленных детьми. Я оставлял на столе записки и шел на работу, пока Лелия (бедная Лелия!) не проснулась, чтобы не видеть, как ее снова будет тошнить из-за того, что в ней рос наш общий ребенок. Думая о своем поведении, я приходил в ужас. Но скоро это закончится, успокаивал я сам себя. Я заставлю себя прекратить все это, потому что это неправильно, несправедливо и низко. Этому придет конец, и все будет так, как должно быть, а я попытаюсь стать хорошим мужем.
Часто, сам того не замечая, я ходил окольными путями, смутная и становящаяся уже привычной мысль о том, что я могу случайно встретить ее на улице, проходя мимо почтальонов, уборщиков и первых громыхающих автобусов, доставляла мне удовольствие. Теперь мне уже было известно, в каком многоквартирном доме она живет. Поэтому я шел по Эндсли-стрит, пересекал южный край Тревисток-сквер, прежде чем повернуть назад. По пути я проходил мимо Грейз-инн-гарденз, чудесная земля, которая сейчас представляла собой поле промерзшей грязи. К разгару утра я уже обычно связывался с ней.
Теми зимними днями мы часто вместе пили терракотовый чай в маленьких кафешках, грязных, прокуренных и пропитавшихся запахом жареных сосисок, куда приходили отдыхать таксисты. Но там можно было не бояться встретиться с коллегами, друзьями или Катрин, хотя я все равно то и дело нервно поглядывал на улицу за окнами. С грустью я вспомнил, что Лелия так же, как и я, любила дешевые забегаловки, понимала их красоту, ценила за то, что здесь на столах всегда лежали дешевые бульварные газеты, которые свободно можно брать и читать, ей нравилось, и как здесь готовят. Нет никакого сомнения в том, что ни МакДара, ни уж тем более Сильвия этой красоты не понимали.
Изучая грязное меню над дымящимися чашками с чаем, мы негромко разговаривали о книгах, людях, абстрактных идеях, и иногда в пылу разговора она упоминала какие-то отдельные эпизоды своей жизни — случайные осколки, отколовшиеся от того, что тщательно скрывалось от посторонних. То были картинки из того другого мира, в котором она обитала, из иного прошлого, из жизни, в которую мне очень хотелось проникнуть, чтобы сделать частью своей жизни, из жизни друзей, о которых она рассказывала, и ее «бывших», и ее призрачных и нежеланных поклонников, и разговоры с Питером Стронсоном. Но, как бы я ни старался, мне не удавалось разложить все это по полочкам. Если в ее рассказах проскальзывало название какого-то места, она практически никогда не упоминала его снова. Когда она однажды вкратце рассказала о своем детстве, я уловил некоторые параллели с ее странной повестью: ее мать, источник некого пока непонятного мне горя, сейчас, похоже, была вычеркнута из ее жизни, так же как отец и сестра. Очевидная оторванность Сильвии от семьи меня беспокоила, но мне пришлось держать при себе свою тревогу, точно так же, как приходилось мириться с ее отговорками и отказом отвечать на вопросы. Было очевидно, что она имеет какой-то небольшой дополнительный заработок, который позволяет ей заниматься научной работой, и деньги, похоже, были для нее источником тревоги, но даже в этот вопрос она не захотела внести ясность. Несмотря ни на что, когда она была рядом, я был на седьмом небе от счастья, потому что был понят; как она говорила, мы понимали друг друга.
— Ты такой же, как я, — говорила она.
— «Я и есть Хитклиф»[38], — поддразнивал ее я.
— «Правда, он носил заурядное имя Ричард»[39], — в тон мне отвечала она.
Она расспрашивала меня про мою жизнь, про детство и про все, что сделало меня таким, каким я был до встречи с Лелией. А потом иногда немного приоткрывала дверь в свою душу: высказывала вслух какую-нибудь мысль, вспоминала какой-то эпизод из детства, говорила, что думает по поводу сочинительства. А я зачарованно слушал, не обращая внимания на визг автобусных тормозов и болтовню на итальянском вокруг (этот язык она немного понимала), словно мне читали увлекательный роман. Голос у нее был такой, что я готов был слушать его вечно. Я упивался ее настроением, ее манерой говорить, ароматом волос, каждым отдельным оттенком гаммы ее запахов и цветов.
Бывало, посмотрит на меня внимательно и начнет говорить вещи, которые мне то хотелось, то не хотелось слышать, как будто вторгается на нашу с ней территорию с объективностью постороннего, отчего я приходил в замешательство и воодушевлялся одновременно.
— Твой голубой начальник… — могла она как бы вскользь начать предложение.
— Что? — удивлялся я, и отвергнутые когда-то подозрения сразу же вспыхивали с новой силой. — Он что, голубой?
— Конечно.
— Откуда ты знаешь?
— Но это же очевидно, — говорила она и совершенно спокойно продолжала затронутую тему, переключившись на обсуждение моей собственной гипотетической гомосексуальности. — Если бы ты был педерастом, ты был бы влюблен в МакДару, — говорила она.
— Ну уж нет. Никогда! — хохотал я в ответ.
— Был бы, был бы. Он бы доводил тебя до безумства, но ты все равно был бы ему предан всей душой.
— Что за бред, Сильвия! — говорил я.
— Он как раз из тех мужчин, которые тебе нравились бы, — продолжала она, подняв одну бровь. — Вечно беспокойный. Возможно, причина тут в том, что ты полуненавидишь своего отца.
— А что, я его полуненавижу? — поражался я.
Или спрашивала сухим тоном:
— А почему тебя так волнует финансовое положение родственников? — Или вдруг заявляла, что я на самом деле намного добрее, чем догадываюсь, или напористее, после чего бралась за мою любовь к морю и парусникам (которая вообще-то ей нравилась) и утверждала, что для меня она — повод как-то отключаться от работы за письменным столом.
