И редкие молодые сосенки, застывшие подле в торжественном карауле, и тяжелые желтоватые волжские воды, мягко обтекающие песчаный берег и рубиновый закат, разлившийся на пол горизонта, и родной город на том берегу, казавшийся отсюда игрушечным
- были единой целостной, мудрой и прекрасной Вселенной, центром которого была Она.
Наконец Виктория, замотав травинкой кончики стебельков, водрузила на голову тяжелый вихрастый венок, отряхнула "гороховый" подол и подняла на Остапа смеющиеся, победно сияющие глаза. Заглянув в эту родную, счастливую синеву, он почувствовал резкий внезапный толчок, который уже ощутил однажды, целуя полковое знамя. Слова присяги звучали торжественно, духовой оркестр играл гимн, кумачовый шелк, поднесенный к губам пахнул утюгом, пионерским галстуком, мамой, Родиной. В горле застрял ком, грудь распирали любовь и жалость, требующие немедля, сию же минуту, принять в жертву этой громадной любви, этой великой, святой жалости, всю свою жизнь, всю свою кровь до последней капли. До самой последней капли...
Издевательские домыслы наблюдателей из-за бугра о способах размножения homo sovetikusa, изжившего, якобы, всякие физиологические потребности под прессингом тотальной идеологии, были не так уж безосновательны - все личное, частное, персонально-человеческое было здесь не в чести. Но лучшие представители этой новой человеческой породы, вскормленные не реальностью, а прекраснодушным мифом о ней, несли в себе столь высокий душевный настрой, столь веские представления о гражданственности и патриотизме, что все свое, телесно-житейское, отнюдь не атрофированное, сублимировали во внеличностном, глобальном. Они не только "как невесту Родину любили", но и любили своих невест, как могли любить только самое святое и важное
- единственное в мире социалистическое Отечество.
Во всяком случае двадцатилетний комсомолец, отличник боевой подготовки, красавец и спортсмен, Остап Гульба прильнул к телу Виктории так страстно и пылко, с таким восторгом преклонения и жаждой самопожертвования, которые отличали издревле лишь идеальных романтических героев самого высокого качества.
3
По-другому чувствовать он не умел, его не научили. Не научили и быть циником, пустобрехом, легковесным, равнодушным, сомневающимся.
В этом смысле Остапу еще предстояло пройти жестокую школу, многое узнать и со многим распрощаться. Все последующие месяцы, годы, все страшное и громадное, обыденное и невероятное, названное Войной, Остапу забыть было бы проще, чем тот заволжский вечер, будто вытравленный в памяти каленым железом. Но делать этого он не собирался. Напротив, многократно перебирая события этих лет, осмысливая заново каждую мелочь, он наконец-то понял, что же в сущности произошло, какая дьявольская сила закрутила пружину сюжета, превратившего коммуниста, лейтенанта Красной Армии в гражданина Французской республики Остина Брауна, имеющего большой вес в деловых кругах, полномочия и статус non grata в тех сферах, тайны которых открываются лишь в фантастических домыслах криминальных романов. Сила эта, позже названная "культом личности", а еще позже - репрессивным тоталитаризмом, в дни Отечественной войны воплощалась в образе "отца народов", любимого вождя, чей особый, волнующий голос несущийся из трескучих наушников полевого радио, призывал их - рядовых и командиров, солдат и офицеров - стоять до конца, "до последней капли крови". Сколько же этих капель, ведер, галлонов, цистерн теплой человеческой крови было пролито тогда за победу, идущими на смерть с его именем на устах?
По завершению войны была названа цифра - восемь миллионов погибших, в шестидесятые годы мир содрогнулся, узнав о двадцати миллионах и лишь в девяностые, семидесятилетнему Остину Брауну будет дана возможность узнать правду - более тридцати пяти миллионов жизней унесла у его Родины та война. Море крови в самом буквальном, ужасающе-достоверном смысле. Сколько же из них, из тридцати пяти миллионов, рассталось с жизнью зазря, стало жертвами даже не глобально-исторических просчетов, а просто - "неоправданными потерями", теми, чьей жизнью распорядились бездушные нелюди, забывшие истинную цену людской крови?
Мысль о том, что Родина жила и воевала не совсем так, как представлялась ему, впервые пришла Остапу уже в конце войны.
С точки зрения строевого армейского офицера, лейтенанту Гульбе, попавшему в командирские "холуи", сильно повезло. Сам же комдив, заполучивший в шофера преданного, храброго, башковитого парнишку не раз благодарил судьбу в лице помощника начальника штаба дивизии по кадрам за полученный подарок.
Имея отличный послужной список и завидную боевую репутацию, лейтенант моторизованной части сухопутных войск поступил в распоряжение командира артиллерийского дивизиона Сергачева
В.С. в начале 1944. Предшественник Остапа подорвался на мине вместе со своей верной старушкой-полуторкой. Теперь же нового "возилу" ждал пахнущий краской "виллис", прибывший на фронт от американских союзников.
Сергачев В.С. жилистый, поджарый, с худым лошадиным лицом, туго обтянутым обветренной землистого цвета кожей, был немногословен, неулыбчив, скуп на похвалу. Доцент-математик, попавший на фронт прямо из стен Ленинградского университета, во главу своей командирской миссии поставил жесткий профессиональный и нравственный принцип: неоправданные человеческие потери приравнивать к преступлению. Выдержать этот, не очень популярный в командных верхах принцип, было ой как не легко, и Остап подставил командиру свое крепкое молодое плечо, помогал, чем мог - смекалкой, расторопностью, инициативой, "прикрывал" Сергачева перед полковым начальством, "выбивал" запасные детали и бензин в хозяйственной части, выискивал хитрые пути-дорожки, объезды и прикрытия и не унывал, когда надеяться было не на что и смерть дышала в лицо.
Комдиву было под сорок, но чувствовалось, что берет он уже не силами и энтузиазмом, а жилами и совестью. Шло наступление по всему фронту и артиллерия, этот "бог войны", по крылатому определению тов. Сталина, действуя в связке с пехотным батальоном, подготавливала боевые позиции, прикрывала наступление, обрушивая удары на яростно сопротивляющегося противника.
Сергачев почти не спал, отключаясь на несколько минут в блиндаже или на ходу в машине, и Остап, его фронтовой брат и нянька, увидев откинувшуюся голову сраженного сном комдива, заруливал в лесок - переждать пяток- другой минут. Глубоко запавшие, потемневшие глазницы, торчащий острый кадык, тяжелое дыхание - это измученное, на исходе сил тело, тянуло из дня в день тяжелый воз ответственности и за три артиллерийские батареи с орудийными расчетами, известными ему поименно - за все вместе и за каждого в отдельности, за деревушку, попадавшую в зону обстрела, и за тех, кто в тылу, под защитным прикрытием фронта, за своих - жену и двух дочек, пропавших в блокадном Ленинграде, и за Родину-мать, и лично - за товарища Сталина.
Вот только с последним у Сергачева не ладилось. Не раз и не два возникала эта тема в тех разговорах, что сами собой на пределе откровения, возникают между мужчинами в сполохах артиллерийского огня, с горечью пороха и крови на губах, когда выжить совсем не просто, а "до смерти четыре шага". Когда солгать невозможно, но мучительно важно оставить после себя то, что дороже жизнь - выстраданное умом и совестью понимание. Здесь, в ознобе дождливых осенних ночей, у последней решающей черты начал осваивать лейтенант Гульба школу инакомыслия - ее теорию, совместить которую с личным жизненным опытом было пока невозможно. А вскоре началась суровая практика.
Майор Сергачев, отказавшийся выполнить приказ уничтожить части противника вместе со своим пехотным батальоном, попавшим в окружение, уже на исходе 1944 года был отдан под трибунал.
Вскоре после этого Остап, отлежавшись после ранения и контузии в госпитале, приехал на неделю в свой разгромленный город, над героическими страшными развалинами которого рука об руку витали Победа и Смерть. Тех, кто жил теперь в землянках, напоминавших своими серыми холмиками восточное кладбище, напугать и опечалить уже было трудно. Исхудавший Остап с багровым сморщенным шрамом на выбритом и уже зарастающем черной щетиной затылке узнал, что пятидесятипятилетний Тарас, вставший в рядах ополченцев на защиту Сталинграда пал смертью храбрых, непутевый брат Андрий, еще до воцны лишившийся на заводе по пьянке 3-х пальцев и оставшийся в тылу, отдал свою жизнь не задумываясь, подтаскивая под огнем патроны защитникам ставшего позже легендарным "дома Павлова". Эвакуации не было - население города предпочло смерть бегству - только так мог быть сформулирован смысл этой бойни для города имени Вождя. Постаревшая, совсем маленькая и старая мать, перейдя на шепот, сообщила сыну и еще одну, окончательно подкосившую его новость: еще до осады семья Виктории была арестована. Ее родители-инженеры оказались врагами, передававшими немецким шпионам чертежи секретного оружия, к чему, конечно, была причастна и их взрослая дочь.
