Лина Матвеевна нашла низенький подъезд и дверь в полуподвальную квартиру. Тут, вероятно, жили армяне, потому что дверь отворила молодая брюнетка с восточным носом.
— Господина Черемушкина? — В глазах ее появилось оценивающее раздумье. — Господин Черемушкин квартирует здесь. Вот его комната.
Они стояли в темной передней, из которой одна дверь была отворена в кухню, где на протянутых веревках сушилось белье, а другая, приотворенная, стеклянная, была изнутри заклеена пестрой восковой прозрачной бумагой.
Брюнетка постучала в стекло.
— Господин Черемушкин, к вам две дамы.
Она сказала это с таким видом, как будто пришедшие совершенно не могли ее интересовать или она в совершенстве знала их биографию.
— Слушаю, — сказал резкий мужской голос, и дверь отворил высокий седой, представительный старик с черными глазами и бровями и коротко остриженным черепом. — Пожалуйте, сударини.
Он выговаривал ы мягко, как и.
Варвара Михайловна приказала Лине Матвеевне ожидать ее на извозчике и, продолжая закрывать рот и нос платком, вошла в светлую и приятную комнату, имевшую вид конторы. Ее поразило, что по стенам комнаты висели портреты писателей, делая отчасти помещение похожим на редакцию.
— Я бы все-таки попросила вас сначала открыть окно, — сказала Варвара Михайловна.
Старик в прекрасно сшитом сюртуке поторопился исполнить ее просьбу и даже открыл все три.
— Вот так, — говорил он при этом, и голос его был учтиво-насмешливый. — Что в нашей власти, то всегда все возможно, а что не в нашей власти, то, судариня, никак невозможно. Никак невозможно, судариня.
Он обернулся к ней с веселым, коротким ржанием и слегка и быстро потер несколько раз правою ладонью о левую.
— Чем могу служить, судариня?
Лицо у него было обстоятельное и вместе не внушающее доверия. Темные глаза осторожно бегали. Во всяком случае, Варвара Михайловна нашла возможным с ним говорить.
— Мне рекомендовала вас госпожа Лабенская, — сказала она.
Он молчал. Только лицо его сделалось окончательно серьезным, почти величественным.
— Я вас слушаю, — сказал он.
Варвара Михайловна почувствовала раздражение.
— Я бы, разумеется, желала знать, милостивый государь, что я не ошиблась, обратившись к вам.
Он серьезно взглянул на нее и сказал медленно, растягивая слова:
— Да, я думаю, что вы не ошиблись. Мы только перейдем с вами в следующую комнату.
Он опять мгновенно осклабился и предложил ей перейти в комнату, имевшую претензию, по-видимому, быть гостиной.
— Дверь мы оставим открытою, — говорил он, — и таким образом воздух будет проникать и сюда. Здесь же отворить окно будет неудобно, потому что ведь разговор наш (как вы полагаете, судариня?), надеюсь, будет совершенно конфиденциальным. Прошу вас, судариня, садиться вот сюда… Здесь вам будет помягче… и говорите со мною откровенно, как с вашим папу. Эта комната, судариня, уже вмещает много тайн, но каждая тайна не более того, как человеческая. Смею вас уверить! «Человек — это звучит гордо», — сказал Максим Горький, и он, поверьте, был прав. Вы видели его портрет у меня в приемной? Все, что нужно-с, то и хорошо. Если бы не было нужно-с, то не обращались бы. По ходу дела. Согласитесь, что это аксиома. По ходу дела. Это прежде всего.
Он придал густым черным бровям строгий, нравоучительный вид.
— Итак, судариня, я вас прошу: смелее! Вам изменяет ваш муж? Он изменяет вам потому, что вы принуждены временно ходить без корсета? Смею вас успокоить, что это старая истина. Нужно быть немножко философом. Со временем опять корсет на сцену, — и все войдет в свою колею. Но пока мы поможем вам устроить так, что ваш супруг не станет вам изменять. Это станет для него невыгодным… абсолютно невыгодным!
Он широко раскрыл глаза, показав огромные белки, и высоко поднял лоснящиеся брови, собрав узкий лоб в крупные морщины до самого стриженого темени.
— Теперь я вас прошу…
Он в знак внимания наклонил слегка голову.
Варвара Михайловна вкратце и обстоятельно, не отнимая платка от носа, посвятила его в положение дел. Он слушал, оставаясь неподвижным, и даже веки глаз у него ни разу не моргнули.
— Я в первый раз обращаюсь к услугам подобного рода, — сказала она брезгливо. — И должна вам сказать откровенно, что мне это глубоко претит. Но я вынуждена охранять мой дом.
— Вот видите!
Старик, носивший странную фамилию Черемушкина, нравоучительно поднял указательный палец.
— Вы сказали: охранять дом. Вы сказали, судариня, великие, святые слова. Дом надо охранять. О, великое, святое слово — дом!
В глазах его показалась неприятная влага. Право, он мог бы в совершенстве обойтись без лирики. Старик достал из заднего кармана сюртука носовой платок и громко два раза протрубил, точно хороший автомобиль.
— Но мы все эти сантименты, так сказать, оставим, — сказала Варвара Михайловна, раздражаясь. — Я бы хотела знать, можете ли вы, действительно, оказаться мне полезным. Мой муж, например, прежде всего, вероятно, будет часто ездить в Петроград… Я бы хотела…
— Хотя бы в Америку. Наш надзор поставлен в высшей степени рационально.
Он сделал гордое лицо.
— Сейчас я посвящу вас в основание моей системы.
Он вынул длинную тетрадь в бумажном синем переплете и надел очки в золотой оправе. Лицо его смягчилось и приняло отчасти даже задушевное выражение.
— Это квитанционная книжка, — говорил он. — У меня введена система авансов. Так сказать, наиболее рациональная американская система. Вы вносите единовременно пятьдесят рублей, каковая сумма погашается исполненными поручениями. Для последних существует также двоякий тариф: ординарный и, так сказать, двойной. Всякое донесение вы оплачиваете ординарно, а личные поручения вдвойне. Разумеется, все железнодорожные расходы возмещаются, так сказать, отдельно. Вы меня слушаете, судариня? Ежедневно наш агент делает вам доклад. Таким образом… таким образом…
Он начал высчитывать, загибая пальцы на левой руке указательным пальцем правой. Получилась совершенно сумбурная сумма.
— Нет, это мне не по карману.
Варвара Михайловна решительно поднялась с места.
— Позвольте… позвольте.
У старика голос сделался тонким.
— У нас существует целый ряд градаций. Мы стремимся прийти на помощь разнообразным общественным кругам. Наше дело безусловно новое, но оно также безусловно начинает пользоваться симпатиями общества. К нам обращаются дамы высшего света. Ведь мы же абсолютно гарантируем тайну. Чего вы хотите? Позвольте, позвольте… Да сядьте же вы! Ах, Бог мой!
Продолжая затыкать нос платком, Варвара Михайловна слегка присела на стул. Все это было ужасно гадко, но она желала знать подробности странного ремесла до конца. В таком случае не следовало вовсе приходить. Не правда ли?
— Если ваша американская система заключается главным образом во взимании авансов, — сказала она, — то это меня, по правде, мало устраивает.
— Позвольте, позвольте…
Старик покраснел от гнева.
— Я же должен знать, подойдут ли вам наши условия?
Он многозначительно поднял брови и величественно посмотрел на Варвару Михайловну сверху вниз.
— Еще я должен вас предупредить, что работа в кредит у нас не допускается совсем.
— Я прошу вас перейти к делу.
— Извольте, извольте… Но что же вы, собственно, желаете узнать?
— Я желала бы знать, насколько основательно все то, о чем вы говорите. Я слышала пока только о денежных условиях. И, во всяком случае, вы от меня рубля не получите, пока я не увижу дела.
Старик сделался еще более величественным. Брови его остались в прежнем приподнятом положении и рот под густыми, седыми, пожелтевшими у краев усами надменно полураскрылся и только выхоленной рукою в перстнях он выжидательно поглаживал длинную седую «апостольскую» бороду.
— Я попрошу вас, судариня, изложить суть вашего желания.
Но Варвара Михайловна все еще колебалась. Правда, кожа на голове была по-прежнему стянута. Было чувство пустоты. И опять приходила мысль: не все ли равно — прислуга или этот? И чем она, в конце концов, рискует? Когда потеряна жизнь, смешно рассуждать о каком-то риске.
— Я хочу знать, что делает, где и с кем бывает и как, вообще, проводит время в Петрограде мой муж.
Неожиданно для самой себя она разрыдалась.
Старик вскочил, побежал в соседнюю комнату, и было слышно, как он требовал воды из кухни.
— Я же вас просил, — говорил он кому-то раздраженно-вежливо, вполголоса, — чтобы вода всегда была наготове. Всего вода… это же так нетрудно, моя милая.
Он вернулся со стаканом воды.
— Ну же, моя дорогая, — говорил он отеческим тоном. — Мы не должны терять нашего присутствия духа. Как сказал Максим Горький: «Они свое, а мы свое». Видите, как он хорошо сказал! Ха-ха-ха!
