Мама усердствует, как всякий неофит. Пророщенная фасоль = хорошо. Все остальное = плохо. Туговато с воображением по части кормежки. И что странно, несмотря на пылкую любовь к йоге, мама полна предубеждений, бытовавших в английской деревне до 1970-х (пицца, например, для нее до сих пор экзотика). Вчера она, недоверчиво поджав губы, просматривала список того, чего мне хотелось бы на обед, и оживилась лишь раз, когда я (с отчаяния, не иначе) предложила сэндвич с сыром и солеными огурцами. Пророщенная фасоль — единственное новшество, которое она одобряет, и страшно важничает, полагая себя представителем прогрессивного человечества («Миссис Хатчинсон не желает ее есть, это же просто смешно. Я как-то на прошлой неделе пригласила ее на обед, так она к фасоли даже не притронулась, ни единого росточка не попробовала! Да, это не твоя мать, которая всегда опережала свое поколение. Если помнишь, на нашей улице я первая стала пользоваться небиологическим стиральным порошком»).
Каждое утро после завтрака мама возвращается в свою комнату и занимается йогой, после чего появляется с просветленной, блаженной физиономией, по которой пот льется ручьем. Ей ужасно хочется, чтоб и я с ней занималась, но собственная мама в роли наставника йоги, по-моему, это неприлично: будет до меня дотрагиваться, какой-то у всего этого сексуальный привкус. В общем, я отбоярилась, хотя, по правде говоря, жду не дождусь понедельничного массажа — спина в области лопаток ноет, точно ее ножами режут.
Суббота, 15.00Интересно, сумеет ли мама выбраться отсюда живой-здоровой? (Впрочем, до кухонных ножей мне все равно не добраться.)
Вчера вечером, после ужина, заглянул очаровательный Алексис. Тома дома не было, и маме взбрело в голову, что ее долг защитить мою честь от грязных посягательств Алексиса. Она ни под каким видом не желала покидать комнату, при том что Алексису явно хотелось посекретничать о Брианне. Что я, худо-бедно, на восьмом месяце беременности, и совсем от другого мужчины, маму не смущало. Что с того? Моя умопомрачительная мама поглядывала на парня поверх номера «Нью-Йорк таймс» с подозрением более уместным, будь я невинной девой, а он — повесой времен Регентства. Бедняга Алексис чувствовал: что-то не так, но что именно, догадаться не мог. Он украдкой бросал озадаченные взгляды на маму, потом на меня — дескать, в чем он провинился? Если хотите, мне было даже немного обидно: ему и в голову не пришло, что мама вообразила, будто у него на меня какие-то виды.
Когда он наконец отправился восвояси, мама поджала губы, скрестила на груди руки и многозначительно вздохнула.
Я промолчала. Взяла «Нью-Йорк таймс» и углубилась в спортивный раздел, в статью о вчерашнем поражении «Никс» от рук «Кливленд Кавалерс»[31].
Мама горестно покачала головой, попыталась поймать мой взгляд и еще раз тяжко вздохнула.
Я молча разглядывала фотографию Алана Хоустона.
Мама поцокала языком и снова покачала головой.
Я как воды в рот набрала. «Кавс» набрали 108 очков, Леброн Джеймс прорвал оборону соперника.
— Ох-ох-ох… — Мама еще немного покачала головой и еще немного поцокала, но теперь уже — сообразно своим целям — громко и довольно сердито.
— Что? — рявкнула я раза в три громче, чем было нужно, и картинно отшвырнула зашелестевшую газету.
— Не кричи, дорогая, — мягко сказала мама. — Это совсем не обязательно. Я ведь рядом.
— Бога ради, если у тебя есть что сказать, давай, выкладывай! — запальчиво бросила я.
— Что ж, дорогая, если ты настаиваешь, скажу… Стоит ли тебе принимать молодых людей по вечерам, тем более когда мужа нет дома? Это же Нью-Йорк все-таки.
— Мам, в Нью-Йорке молодые люди в состоянии сдерживать свой пыл точно так же, как в любом другом месте на земном шаре! И моему мужу прекрасно известно, что у нас с Алексисом ровным счетом ничего…
— Ты уверена, что ему это известно, дорогая? Видишь ли, я заметила, что отношения между вами капельку натянутые. Возможно, я беру на себя лишнее, но все же…
Рассказать ей, насколько наши отношения натянуты? Черта с два! Да я скорее сдохну, чем признаюсь, что они вообще натянуты!
Мы по-идиотски дулись друг на друга до самого прихода Тома.
Это уже наша вторая серьезная стычка. В первый раз я разозлилась на маму за то, что она обращалась с доктором Вейнберг как с какой-то знахаркой, а со швейцаром… в общем, как со швейцаром.
Сегодня мы держимся друг с другом с изысканной учтивостью, как рыцари Круглого стола, а не как мать и дочь двадцать первого века. («Не хочешь ли выпить чаю?» — «О да, спасибо, ты очень добра, с удовольствием выпью чашечку. Не хочешь ли полистать газету, раздел о путешествиях?» — «О да, большое спасибо…»)
Утром, пока я тупо пялилась в телевизор (повторяли старые выпуски «Рикки Лейк»), она моталась по детским магазинам и притащила то, что мило назвала «приданым». Вся одежка практичная и хорошего качества, так что мы помирились. Сейчас она внизу, стирает все детские вещички, чтоб были наготове. Пожалуй, попридержу на время свои кровожадные помыслы.
Понедельник, середина дняТридцать пять недель! Я беременна уже ровно тридцать пять недель! Знаменательный рубеж, день, о котором я мечтала девять нескончаемых недель. Если бы ребенок родился прямо сейчас, мы бы с ним могли вместе вернуться домой из больницы. Легкие у него уже достаточно развиты, и весит он почти нормально — примерно 2,300, так сказала Вейнберг на прошлой неделе.
Выходные прошли спокойно, можно сказать, мирно. Я складывала ползунки и кофточки, а мама застелила кроватку и в порыве душевной доброты переставила мебель в своей комнате, чтобы та больше походила на детскую. Повесила новые шторы и жалюзи, отодвинула свою кровать к той стене, где стоит пеленальный столик, посередине комнаты поставила кроватку. А в воскресенье купила три ящика для игрушек в виде паровозных вагончиков. Волокла их на себе через весь город на метро, а дома набила новыми игрушками, которых набрался целый чемодан, — плюшевые мишки, картонные книжки, разноцветные погремушки, пластиковые зубные кольца.
Утром я снова была у доктора Вейнберг, а после нее — в темном, как утроба, кабинете Черайз. Ультразвук показал, что ребенок по-прежнему лежит попкой вниз, — будто я и без УЗИ не чувствую, как головенка упирается мне в ребра, — и, стало быть, пока что кесарева сечения не избежать. Но уровень жидкости стабильный, так что доктор Вейнберг решила поставить перед нами новую цель — тридцать семь недель («Еще чуть-чуть, да? Дела у нас получше, можем потянуть еще немножко»), а к этому сроку ребенок будет уже практически доношенным. Но ей нужно осматривать меня три раза в неделю.
Пока доктор Вейнберг говорила о возможности операции, мама крепко-крепко сжимала мои пальцы. Я сама не своя. Скоро я возьму на руки своего малыша! Да, но как поведет себя Том? Не знаю. И мне страшно. Порой ловлю на себе его взгляд, в котором слиты воедино любовь — явная, нескрываемая любовь — и грусть, а в другое время мне кажется, что он готов бросить меня и взмаха крылышка бабочки довольно, чтоб подтолкнуть его. Вот почему я, с одной стороны, в ужасе, что мама пробудет у нас еще несколько недель («Думаю, мне удастся организовать замену в школе еще на недельку, а может, даже больше, и тогда я поживу с вами подольше, помогу тебе с ребеночком»), а с другой — меня это успокаивает: по крайней мере, не буду одна, если однажды утром на кухонном столе, у солонки, окажется другая — и последняя — записка.
Но даже если, предположим (или вообразим), Том останется, мне все равно без маминой помощи не обойтись. Я ведь понятия не имею, как ухаживать за младенцем. Уверена, что непременно как-нибудь ненароком его сломаю. У всех новорожденных, которых я видела, головки так страшно откидываются назад от самого легкого прикосновения. А подгузники как менять? Я изучала схему в журнале «Да! У вас ребенок», но на тех картинках дети что-то подозрительно послушные. Не верится, что брыкающееся существо, которое сидит у меня внутри, будет безмятежно глазеть в потолок, пока я подтираю ему попку. Вот, кстати, и еще одна забота. Когда я его подмываю, мне придерживать его морковку или это грозит ему двадцатью годами психоанализа?
17.00Моя массажистка Лулу говорит, что у меня сильно напряжены мышцы шеи, верхний отдел спины, нижний отдел спины, и лопатки, и крестец, и череп, и ягодицы, и… Один час да минус 200 долларов из семейного бюджета — и вот я уже чувствую себя, ох, на один процент лучше. День непрерывного массажа (желательно, чтобы обнаженные прислужники умащали меня благовониями и обмахивали пальмовыми листьями лицо) — и напряжение, быть может, отпустит.
Вторник, 10.00Утром, сразу после завтрака, звонила Дженни. Мама как раз отправилась разыскивать какую-то определенную марку соски (у нас в Англии это называется «пустышка», не знаю, что хуже).
