Она кивнула — резко и коротко.
— Скорее всего… — Антоний махнул ей рукой и повернулся к оседланному коню.
Клеопатра вцепилась в него прежде, чем он вскочил в седло, и повернула лицом к себе. Они сжимали друг друга в объятиях, не в силах разъять рук.
— Выиграй эту войну, — мягко, но страстно сказала она. — Покори Азию; стань властелином мира. А потом возвращайся и положи его у моих ног.
— Слушаюсь, моя владычица.
Он положил руку на ее живот, где опять вызревала новая жизнь.
— Я вернусь еще до конца года. Клянусь тебе.
— Не надо опрометчивых клятв. Лучше побеждай — и возвращайся. — Она оттолкнула его. — А теперь иди — или ты не уйдешь никогда.
Антоний все мешкал, но она больше не могла удерживать его, не показавшись смешной, а на людях Клеопатра всегда ощущала себя царицей. Он взял уздечку из рук конюха и по-прежнему стоял, переминаясь с ноги на ногу. Потом нехотя успокоил коня — жеребец прядал ушами и бил копытом. Антоний похлопал его по боку и легко вскочил в седло.
— Вперед, — сказал он так тихо, что могла слышать только она, а потом уже громче, звонко, ясно — и да, да, — даже радостно: — Вперед! Вперед на Азию!
— Отличный спектакль, — сказала Диона.
Луций Севилий давно уже сидел верхом, но его конь, словно зная, каким долгим будет этот день, не упускал возможности пощипать травки, еще не вытоптанной копытами римских коней, и потихоньку отходил в сторону от войск. Армия строилась в легионы, и вокруг царила суматоха: слышались выкрики, окрики, ржание коней и раскатистый рев командиров. Было ясно, что пройдет еще немало времени, прежде чем они действительно тронутся в путь.
Здесь находился авангард армии: подальше от сутолоки, поближе к полководцам. Место Луция Севилия было среди них — но пока еще можно было не спешить присоединиться к военачальникам, к чему он, впрочем, и не стремился.
— Не нравится мне это, — медленно проговорил он. — Зачем так явно подражать Александру?
Судя по всему, подобные мысли зрели в нем давно. В Александрии Луций Севилий был на редкость тихим; и становился все молчаливее, пока дни проходили в пирах, шутливых поединках, экстравагантных выходках с размахом — и в подготовке к войне. На сей раз он не остановился у Дионы, настояв, что поселится во дворце; но все же виделись они достаточно часто, и пару раз ужинали в ее доме в присутствии Тимолеона, что придавало этим трапезам должную невинность. А когда они отправились в Азию с царицей и триумвиром, Луций и вовсе умолк.
Но теперь все было готово, война начата, армия собрана и приведена в движение, и он наконец решил высказаться, вместив в эти последние короткие минуты все, о чем так долго молчал.
— Неважно, что говорит или думает царица. Она старается, он изо всех сил пытается ей угодить — напрасный труд! Антоний — не Александр Македонский. Он римлянин. Его армия — римская до мозга костей. А Рим всегда стоит на страже своих интересов. Завоеванные им земли будут подчинены Риму, а не… — он помедлил, — не Египту.
Диона подняла глаза, Луций Севилий смотрел не на нее. Он пристально глядел на сверкавшие золотом доспехи Антония, который стоял чуть впереди своих полководцев в окружении ближайших друзей.
— Взгляни-ка на него, — сказал он. — Дешевая, мишурная роскошь. Золото и пурпур, черный конь — даже у самого Александра не было такого здоровенного ниссанского[45] жеребца — ни в жизни, ни в мифотворческих дифирамбах Каллисфена[46].
— Не забывай, что Антоний крупнее Александра, — заметила Диона. — И конь ему нужен побольше.
— Не пытайся его оправдать. Это впечатляет толпу, не правда ли? И — солдаты такое любят. Полководцы не в ладу с чувством меры. Потребность устраивать спектакли у них в крови.
— Но если они еще умеют воевать, разве это так ужасно?
— Нет. — Он покачал головой, недовольно хмурясь. — Но хотелось бы, чтобы Антоний все-таки был больше римлянином, чем греком. А он ни разу не надел тогу с тех пор, как выехал из Антиохии. Словно, отослав восвояси Октавию и вернувшись к Клеопатре, он решил полностью стать греком и совсем позабыть Рим.
— Я так не думаю, — помолчав, сказала Диона. — Он не может забыть Рим — ведь нельзя же забыть свое дыхание. Но здесь не. Рим; здесь Азия. Он вынужден принимать правила игры, если хочет стать победителем в этой войне.
Луций Севилий взглянул на нее долгим, пристальным взглядом, словно впервые ясно увидел и, судя по всему, удивился увиденному. Может быть, у нее появилась седина или морщины, которые утаило зеркало?
— Ты — не римлянка.
— Конечно, нет, — сказала она твердо. — По крови я персиянка, мидийка, македонка и гречанка. А если короче, я александрийка, египтянка, а еще — чужестранка.
Он покачал головой.
— Нет, я имел в виду совсем другое. Извини, если я обидел тебя. Конечно, вам нужен новый Александр, а не очередной римский покровитель и господин. Александр был вашим.
— Мне не нужен Александр, — сказала Диона. — Мне нужна Клеопатра — и я принимаю все, что она делает для своего царства. Даже если берет себе в мужья римлян и использует их.
— И превращает их в греков.
— Ты считаешь, что я тоже превращаю тебя в грека?
Конь тряхнул головой, Луций Севилий ослабил поводья с усилием, не ускользнувшим от ее внимания.
— Ты ничего подобного не сделала.
— Только не согласилась стать твоей женой. Наверное, ты клянешь царицу за то, что она превратила в грека своего римлянина, потому что я не последовала ее примеру.
Луций Севилий развернул коня. Он был хорошим наездником, Диона это заметила — как люди в моменты кризиса замечают любые мелочи и ищут в них спасения от неотвязных мыслей о большом и болезненном. Персиянка в ней одобрила, как легко он держит поводья даже сейчас, когда на душе скребли кошки.
Уже повернувшись, на Восток, он не вонзил шпор в бока животного и не послал его галопом в строй. Конь, стряхнув с себя лень бездействия, оказался не менее горячим, чем жеребец Антония, но он не желал тратить силы, вставая на дыбы и бесцельно гарцуя. Ноздри его, почуяв ветер, раздувались; конь мягко пофыркивал, словно говоря: он поскачет, но только если его хорошенько попросят.
— Ты поступила… разумно, — сказал он дрогнувшим голосом, наконец нарушив молчание. — Вряд ли ты могла принять предложение человека, который так надолго покинул тебя, ничего не объяснив и не прислав даже весточки.
— И к тому же римлянина, — добавила она. — А я — восточная женщина.
— Это как раз неважно.
— Однако то, что Антоний тоже связался с женщиной с Востока для тебя важно.
— Антоний — совсем другое дело. Но я не триумвир, не живое воплощение Рима и не его лицо. И никогда не собирался им становиться.
— Ложная скромность, — обронила Диона.
— Нет. — Он натянул поводья. Жеребец выгнул шею и забил копытом, не одобряя проволочку. — Я никогда не мог похвалиться последовательностью. И беспристрастностью в том, чего жду от своего полководца.
— Но ты честен, — напомнила она. — И всегда был таким. Обещай мне кое-что.
— Если смогу.
— Обещай, что ты будешь присылать мне весточки — и почаще, если получится. Не оставляй меня наедине с твоим молчанием — как тогда, когда ты уехал в Рим.
Луций Севилий кивнул не колеблясь, — она видела это.
— Обещаю.
— Нет, возразила она. — Этого мало. Обещай.
Он понял — как поняли бы большинство мужчин.
— Клянусь тенью моего отца. Я всегда буду помнить о тебе и сделаю все, чтобы и ты помнила меня тоже.
— И пришлешь письмо, записку, словечко на крыльях духов ветра — все, что только можно.
— А если я все это сделаю?
«До чего же римляне хитрые!» — улыбнулась про себя Диона. Римлянин — всегда римлянин, даже тогда, когда он дает клятву друга… или любовника.
— Если ты все это сделаешь… — Диона подошла поближе, подождала, пока он успокоит своего жеребца, и притянула его голову вниз, пока их лица не оказались на одном уровне. Луций Севилий не сопротивлялся; он словно ждал этого момента. Диона легко коснулась поцелуем его губ, пахнущих корицей.
Он медленно выпрямился. Лицо его было мрачным, но глаза сияли.
— Как бы я хотел, чтобы это случилось много месяцев назад.
— И я тоже. — Диона быстро отступила назад прежде, чем… Она не знала, что ей взбредет в голову, и была готова или прыгнуть к нему на коня и умолять взять ее с собой, или просить остаться с ней, или увезти ее за тридевять земель. Неожиданно для самой себя она полностью утратила рассудочность — после стольких месяцев хорошей обороны. Будущее настигло ее внезапно — сейчас они расстанутся, и одни боги знают, надолго ли.
Диона выпрямилась и призвала на помощь все свое самообладание, пытаясь взять себя в руки. Это было очень непросто — но она не напрасно столько лет училась владеть собой, служа царице.
