— Расскажите обо мне, — сказал Поль.
Сайлес Фин вытер лоб платком и закрыл рукой глаза.
— Это значит рассказывать обо мне самом. Это значит выкапывать прошлое, которое я считал, с Божьей помощью, навсегда похороненным. Но я согрешил сегодня и в наказание должен рассказывать вам. И вы имеете право знать. Мой отец был сторожем на Ковент-Гарденском рынке. Моя мать — о ней я уже упоминал.
— Да, сицилианка с шарманкой — я помню, — сказал Поль, содрогаясь.
— У меня было тяжелое детство. Я сам занимался своим образованием, насколько мог. Наконец, я получил место приказчика у рыботорговца. Симонс и я, мы знали друг друга еще мальчиками. И мы влюбились в одну и ту же девушку. Я женился на ней. Вскоре после того она стала пьянствовать. Я увидел, что жестоко ошибся в ней. Не буду вам описывать вашу собственную мать. У нее был бешеный характер. У меня тоже. Жизнь моя была земным адом. Однажды она вывела меня из терпения, и я ударил ее ножом. В ту минуту я думал, что убил ее. Но это было не так. Я попал на три года в тюрьму. Когда я вышел, она исчезла, захватив вас с собой. В тюрьме я постиг милосердие Божие и поклялся, что Господь будет руководителем моим в жизни. Когда я освободился от полицейского надзора, я переменил свое имя — хорошее девонширское имя. Потом я смог увеличить мое маленькое дело и еще раз переменил имя. Вот почти все.
Наступило мертвое молчание. Надломленный человек, подавленный сознанием, что он нарушил клятву, говорил, не меняя позы, закрыв глаза рукой. Поль тоже сидел неподвижно, и ни Джен, ни Барней Биль не проронили ни слова. Сайлес Фин продолжал:
— Много лет тому назад я пытался отыскать жену и сына, но не было на то воли Господней. Я жил с клеймом убийцы на душе, — он понизил голос, — и оно не было смыто. Быть может, это будет когда-нибудь… и я осудил сына моего на ужасное существование, — потому что знал, что мать не сможет поставить его на достойный путь. Я был прав. Симонс потом рассказал мне, и я изнемогал под бременем моих грехов.
После некоторой паузы он поднял скорбное лицо и стал рассказывать о своей встрече в прошлом году с Барнеем Билем, с которым потерял связь, когда двери тюрьмы закрылись за ним. Это было в одном из его ресторанов, куда Биль зашел поесть. Они узнали друг друга. Барней Биль рассказал свою историю: как он натолкнулся на Полли Кегуорти после двенадцати лет странствий; как, из любви к своему старому другу, взял Поля, удивительно многообещающего ребенка, и увез его из Блэдстона.
— Помнишь ли, сынок, когда я в ту ночь оставил тебя одного и отошел на другой конец пустыря? Нужно было решить этот вопрос, — вставил Биль. — Обдумать мой долг.
Поль кивнул головой. Он слушал со страхом в сердце. Весь фантастический фундамент его жизни рушился, и жизнь превратилась в хаотические развалины. Исчезло романтическое сияние, которое с того дня, когда он получил агатовое сердце, было сущностью его бытия. Еще час назад он не сомневался в тайне своего рождения. Ни одна настоящая мать не могла преследовать невинного ребенка с такой жестокостью, как это делала Полли Кегуорти. Его отвращение к ней было основным пунктом его веры. Конечно, теория о принце и принцессе была давно брошена им в кучу ребяческих мечтаний, но романтичность его происхождения, высокого происхождения, оставалась существенной частью его духовного богатства. Его внешность, талант, темперамент, все его инстинкты неопровержимо подтверждали это. Его честность и достоинство были основаны на горячей и непоколебимой вере.
А теперь все это исчезло. Не было больше сказки. Не было больше сияния. Не было больше Сияющего Видения, потускневшего теперь в свете мрачного дня. Слушая напряженно, с окаменевшим лицом, Поль ощущал какую-то особенную интенсивность мысли, его мозг быстро отмечал иронические удары повести. Он был сын Полли Кегуорти. Это оскверняло его, но до сих пор ее кровь не проявлялась в нем. Он был сын этого неистового и патетичного фанатика, бывшего каторжника; у него были его глаза, его тонкие черты; быть может, он унаследовал от него и художественный темперамент — он вспоминал мазню на его стенах и его слепые попытки к художественному самоопределению. И все это — южная красота и южная любовь к краскам — было наследием его сицилийской бабушки, безвестной нищей, которая в яркой желтой повязке на голове вертела ручку шарманки на улицах Лондона.
Верный инстинкт подсказал ему присвоение итальянского имени. И самое имя его — Павел — которое Полли Кегуорти никогда бы не дала своему потомству, было вполне естественным для отпрыска Сайлеса и целого ряда поколений евангелических крестьян. Глаза Поля остановились на фотографии принцессы. Она первая из всех ушла вместе с Видением. Возможно, он был авантюристом, но авантюристом сказочным, высоко вознесенным своей сверкающей верой и считающим свой брак с принцессой только увенчанием собственной романтической судьбы. Теперь же он считал себя только низким обманщиком. Его принцесса ушла из его жизни. Мрак воцарился в его сердце.
Поль как во сне увидел свою роскошную, уже ставшую ему привычной, комнату, и Джен, не отрывающую от огня тревожного взгляда, и сидящего поодаль Барнея Биля, прижимающего к своей груди шляпу; но глаза его остановились на странном, многострадальном, неуравновешенном человеке, который называл себя — нет, который был — его отцом.
— Когда я впервые встретил вас в тот вечер, мое сердце потянулось к вам, — сказал Фин. — Оно было переполнено благодарностью Богу за то, что Он избавил вас от власти дьявола; за то, что Он простил мне мой грех отца и возвысил вас.
В голове у Поля впервые мелькнуло, что Фин и в обычном разговоре сохраняет язык своих проповедей свободного мыслителя.
— Но замкнутость, которой научили меня горькие годы страдания, — продолжал Сайлес, — и послание от Господа указали мне, что в наказание я не должен прижать вас к груди, как сына.
— И то, что я говорил тебе и что Джен говорила о нем, — вставил Барней Биль, — запомни это.
— Да, эти указания заставляли меня молчать. Но нас тянуло друг к другу, Поль. — Он наклонился вперед в своем кресле. — Вы полюбили меня. Несмотря на разницу положения и убеждений, вы полюбили меня.
— Да, меня тоже тянуло к вам, — согласился Поль, и странная незнакомая нота в его голосе заставила Джен быстро оглянуться на него. — Вы казались мне человеком великих страданий и глубокого энтузиазма, и, сознаюсь, я чувствовал к вам большую симпатию. — Он смолк, не изменяя своей застывшей позы, потом продолжал: — То, что вы рассказали мне о ваших страданиях, — а я достаточно знаю женщину, бывшую моей матерью, — заставляет меня еще больше симпатизировать вам. Но вы должны дать мне время для того, чтобы я нашел выражения моей симпатии. Я сказал, что вы превратили жизнь мою в ад. Это правда. Быть может, я вскоре, на этих днях, смогу объяснить вам почему. Не сейчас. Сейчас не время. Мы захвачены шестернями неумолимой политической машины. Сегодня вечером я должен выступить перед моими избирателями. — Он говорил голосом холодного рассудка, и Джен еще раз окинула его испуганным взглядом. — Что я скажу им ввиду всего происшедшего, я еще не знаю. Мне нужно полчаса на размышления.
— Я понимаю, что не должна вмешиваться, — сказала Джен. — Но ты не должен слишком осуждать мистера Фина. Хотя он твой политический противник, он любит тебя и гордится тобой — как и все мы — и верит в твое великое будущее, я знаю это слишком хорошо. А теперь он глубоко убежден, что свыше ему указано разбить твою карьеру в самом ее начале. Пойми же, Поль, что он в ужасном положении.
— Да, это так! — отозвался Фин. — Господу известно, что если бы не Его воля, я снял бы свою кандидатуру.
— Я вполне понимаю вашу позицию, — произнес Поль, — но это не освобождает меня от ответственности.
Сайлес Фин встал, молитвенно сложил руки и умоляюще посмотрел на Поля: — Сын мой, после всего что я сказал вам, вы не пойдете против меня?
Поль тоже встал. Внезапный прилив страсти овладел им:
— Моя страна была моей страной тридцать лет. Вы пять минут были моим отцом. Я остаюсь с моей страной.
Сайлес Фин отвернулся и развел руками:
— А я остаюсь с моим Богом!
— Прекрасно! Это приводит нас к нашей исходной точке. Враги в политике, друзья в частной жизни.
Сайлес опять повернулся к Полю и заглянул в его глаза:
— Но отец и сын.
— Тем почтеннее и лучше. Самые чистые выборы за сто лет.
Старик снова закрыл лицо руками, его волосы белыми и черными прядями упали на пальцы и большой алмаз сверкал сквозь них.
— Мне был голос свыше, — пробормотал он. — Указание Господне. Это было ясно. Но вы не понимаете таких вещей. Его воля должна свершиться. Мне было ужасно думать о сокрушении вашей карьеры, карьеры моего собственного сына. Я привел этих двух друзей, чтобы они помогли мне убедить вас не выступать против меня. Я сделал все, что мог, Поль. Я обещал им не прибегать к последнему аргументу. Но плоть немощна. В первый раз с тех пор — вы знаете — когда с ножом я бросился на… словом, в первый раз с тех пор я потерял власть над собой. Мне придется ответить за это Господу моему. — Он протянул руки и безумным взглядом посмотрел на Поля. — Но такова воля Божия. Я должен быть вестником Его послания к империи. Поль, Поль, сын мой возлюбленный, вы не можете восстать против Всевышнего!
