Послушавшись совета, они вместе перешли на другую сторону проспекта Пуэрредон — Римини шел впереди, чуть отклонившись от Софии, всем своим видом давая понять, что заранее отвергает какую бы то ни было помощь с ее стороны. Бар, который им посоветовала медсестра, не понравился обоим с первого взгляда: слишком уж хорошо это заведение вписывалось в общую атмосферу больничного квартала — сюда явно заходили врачи, чтобы поесть в свободную минуту и выпить чего-нибудь по окончании смены; яркий свет и голые пластиковые столы делали помещение похожим на операционную. София тотчас же предложила уйти и даже вспомнила какое-то местечко по соседству, где, но ее словам, было не так противно, а столы, по крайней мере, были накрыты скатертями. «Ладно тебе, уж пришли так пришли», — возразил Римини. Как всегда, комфорт и уют имели для него куда меньшее значение, чем возможность воспользоваться готовым решением. Они остались. В течение нескольких секунд оба подыскивали глазами подходящий столик. Естественно, их предпочтения не совпали: София выбрала столик на четверых, стоявший у окна и по крайней мере только что убранный; Римини же предпочел тот, что был рассчитан на двоих, стоял на проходе к туалету и был уставлен грудой грязных тарелок и чашек. Посмотрев друг на друга, оба поняли, что не сошлись во мнении и что за свой выбор каждому придется побороться. Последовала привычная короткая, но эмоциональная дискуссия, сопровождавшаяся оживленной жестикуляцией, и в конце концов Римини, прекрасно понимавший, что продолжает отстаивать свою точку зрения только из чувства противоречия, и окончательно убежденный Софией в том, что садиться за чистый столик приятнее, чем за грязный, решил прекратить сопротивление и направился к окну. Ему почему-то очень хотелось есть — как будто он несколько дней голодал. Вскоре к ним подошел официант — высокий, на редкость усталого вида молодой человек с грязными руками; он молча стоял у их столика, глядя куда-то вдаль и дожидаясь, пока они просмотрят меню. Римини выбрал себе «суперпуэрредон» с огурцами и яичницей — это был последний и набранный крупным шрифтом пункт из списка горячих бутербродов. «Ты уверен?» — спросила София. Римини молча отвернулся к окну. София посмотрела на официанта и сказала: «Пожалуйста, принесите ему несколько тостов, можно разных, и двойной виски — без льда и содовой. А для меня, пожалуйста, что-нибудь полегче». Официант ушел, и Римини воспользовался этим для того, чтобы изобразить подобие возмущения. «С какой стати…» — начал было он, но София не дала ему договорить: «Да тебе бы от него поплохело. Можешь мне поверить. Я знаю что говорю». Они замолчали: пауза несколько затянулась, и оба явно чувствовали себя не в своей тарелке; София в какой-то момент привычно вскинула руку, и Римини столь же привычно отдернулся всем телом назад; она улыбнулась и, опершись локтями о стол, взяла его за запястье и попросила раскрыть пораненную ладонь. «Надо же, такой облом», — сказал Римини, пока София рассматривала повреждения, полученные им при падении. Он вдруг понял, что до сих пор даже не поинтересовался самочувствием Виктора, и ему стало еще более стыдно за свою невнимательность. Он задал этот вопрос, и София предоставила ему подробнейший отчет о состоянии здоровья их общего друга. Несколько минут они проговорили о Викторе, воспользовавшись этой нейтральной темой для того, чтобы побороть неловкость, возникшую от столь неожиданной встречи после долгой разлуки. Тем временем официант принес их заказ, и Римини набросился на первый же горячий тост. «Ты бы для начала лучше выпил», — сказала София, подталкивая к нему виски. Римини задумался. «У тебя давление повысится, и сразу станет легче». Римини стал демонстративно жевать тост и, лишь умяв половину, отложил остатки на тарелку; затем он медленно, словно выполняя какую-то неприятную формальность, поднес к губам стакан с виски и сделал глоток. Едва оставив стакан, он вновь бодро набросился на тосты. София смотрела на него, и в ее глазах мало-помалу начинали загораться знакомые искорки. «Красивый ты все-таки, — сказала она, грустно улыбаясь Римини. — Нет, я понимаю, что могла бы этого и не говорить, в конце концов, рядом с тобой есть люди, которым до этого есть дело и которым, кстати, от этого есть какой-то прок. Но это неважно. Вот хочу и говорю — ты очень красивый. — Помолчав, она вздохнула и сказала: — Да, все так. Мы в разводе, у тебя молодая и симпатичная подруга, ты не выносишь вида крови, у нас на двоих общий больной друг, а ты по-прежнему не знаешь, за какой столик сесть и что заказать себе на ужин. И при всем этом — ты красивый. Красивый и непослушный. — Она положила руку на ладонь Римини. — Красавчик, можешь больше не протестовать и не возмущаться. Не бойся. Я тебе больше ничего не сделаю. Бунт и восстание не имеют смысла». Римини рассмеялся. Он чувствовал себя неловко и неуютно от того, как София его определила. Она — с красноватым, если не сказать фиолетовым носом, с развившимся на нервной почве косоглазием и растрепанная, как будто бы только что оторвала голову от подушки, — действовала с непоколебимой уверенностью, словно под диктовку какой-то силы, которой слепо доверяла; он же пытался укрыться за стеной молчания — только бы не показать виду, что не знает, как себя дальше вести. Время от времени он искоса — чтобы София, упаси бог, не подумала чего-нибудь лишнего — заглядывал ей в глаза и всякий раз убеждался в том, что озорные искорки не гаснут; ощущение было такое, что эти сияющие брильянтики были инкрустированы в ее зрачки. Вдруг его осенило: София имела право распределить их новые роли именно так — хотя бы потому, что действовала открыто и бесстрашно; он же не мог не признаться самому себе в том, что все последнее время вел себя, как скрывающийся от командира дезертир. Для Софии встреча в больнице, порезы на ладони Римини, бар, хамоватый официант, крошки на губах — все это было частью какого-то большого, разработанного ею плана. Римини же видел здесь лишь совпадение — неприятное, даже зловещее, но при этом лишенное какого бы то ни было смысла: точно так же, без всякого смысла, пущенная наугад шальная пуля нагоняет бойца, уже торжествующего победу и возвращающегося с поля боя домой, и наносит ему смертельную рану.
Римини снова засмеялся. «Восстание, бунт? — переспросил он. — Я не собираюсь восставать. С чего ты взяла?» — «Ты так много работаешь. Тратишь так много сил, — сказала в ответ София, как будто тронутая его поведением. — Смотри. Ты тратишь силы на то, чтобы не звонить мне, не решить наконец вопрос с фотографиями и не забрать себе свою половину, не отвечать на мои сообщения, чтобы кинуть меня, не явившись на открытие выставки Рильтсе… Римини, ты же совсем не отдыхаешь. Ты специально коротко стрижешься, потому что прекрасно знаешь, что мне это не понравится. Ты принимаешь кокаин. Носишь эти дурацкие куртки-кенгурушки с капюшоном. Заводишь себе молоденьких девушек (да, кстати, Хавьер мне сказал, что она страшно ревнивая, это правда?). Ты даже отказался ходить к гомеопату, который вылечил тебя от лишая…» Римини хотел посмотреть ей в глаза, но не смог. Он водил пальцем по тарелке, перетаскивая с места на место крошки, оставшиеся от тоста, и то сгребал их в кучку, то пытался изобразить какой-то узор. «Ты же как солдат на войне. Может, хватит? Поверь, нет необходимости все время быть начеку, все время сражаться, — сказала София. — Успокойся. Не нужно менять свою жизнь ежесекундно. Делай только то, что тебе хочется. И, пожалуйста, не бойся: никто не будет пытаться вернуть тебя в прошлое». В это мгновение Римини поднял голову и впился глазами в переносицу Софии, туда, где послеоперационные гематомы, постепенно бледнея, приобретали цвет старой пожелтевшей бумаги. «Что? — сказала она, застигнутая врасплох, от неожиданности даже прикрыв лицо рукой. — Что скажешь? Ничего? Надо же, каков мерзавец. До сих пор мне ничего не сказал. Давай выкладывай. Как я тебе? Нет, конечно, пока что еще не… В общем, еще не все видно… Вот когда воспаление сойдет… Ну что ты уставился? Да, я сделала операцию. Тебе-то какое дело. Ты, например, переехал. А я себе нос исправила. Давай колись. Хорошо получилось?» — «Ну да, наверное… Должна быть, хорошо». На этот раз Римини посмотрел на Софию не украдкой и не внезапно, а в открытую — внимательно и изучающе; сравнивая ее лицо с тем, что было запечатлено в его памяти, он, убей бог, не видел никаких особых различий. «Это непростой хирург. У него особый подход, — сообщила ему София, словно прочитав его мысли. — Он на дух не переносит этот поточный метод изготовления вздернутых носиков. С его точки зрения, каждому лицу соответствует единственный и неповторимый нос, и, само собой, каждому носу полагается только одно лицо. По его словам, все хорошие пластические хирурги (настоящие, не те мясники, которые кромсают лица, как котлеты) работают исходя из этого основополагающего принципа. Ну, что ты молчишь? Разницу видишь? Есть, есть разница. Вот сюда посмотри — видишь? Да ни хрена ты не видишь. Ладно, надо подождать — пока там все опухшее, конечно, ничего не понятно… Но ты говори, скажи хоть что-нибудь. Вот скажи, если бы ты меня не знал, если бы увидел меня сегодня в первый раз в жизни (ну, не совсем так. Вот представь, что мы с тобой в первый раз встретились, а я — красивая, в нормальном виде, без этих дурацких синяков на носу) — влюбился бы ты в меня без памяти или нет?» Римини приоткрыл рот, да так и замер, не зная, что ответить. «Успокойся ты. Это шутка. Риторический вопрос, понял? — София рассмеялась, как королева, дающая приговоренному к смерти двухсекундную отсрочку перед исполнением приговора. Затем, посмотрев на Римини чуть искоса и явно осмелев от привычного ей чувства близости с ним, она вернулась к той же теме. — А впрочем, что это я с тобой церемонюсь? Мог бы и ответить. Давай говори. Влюбился бы ты в меня или нет? Можешь, кстати, наврать, если, конечно, хочешь. Но учти — я все равно догадаюсь. Ты же знаешь, что я умею читать мысли и…» Римини сунул руку в карман, вынул несколько банкнот и положил их на край стола. «Мне нужно идти», — сказал он. Ему бы очень хотелось, чтобы его голос прозвучал уверенно и твердо — как голос человека очень занятого и при этом невероятно великодушного, одарившего собеседника вниманием, бескорыстно уделившего ему толику своего драгоценного времени, но вынужденного немедленно вернуться к своим великим делам и тяжелым, но почетным обязанностям. Увы, фраза прозвучала не слишком убедительно и скорее походила на вопрос, чем на утверждение. Он ощущал себя так, словно заплыл в открытое море, полагая, что действует осторожно и не отдаляется от берега на слишком большое расстояние, но, обернувшись, увидел, что вокруг лишь волны, а берег едва угадывается тонкой полоской на горизонте; Римини попытался выгрести против течения, уносившего его в океан, прекрасно понимая, что все бесполезно — что сил доплыть у него уже не хватит. «Что это ты? — сказала София. — Ни с того ни с сего вдруг так заспешил». При этом ее губы чуть заметно искривились — не то от обиды, не то в презрительной улыбке. «Представь себе», — сказал Римини и жестом подозвал официанта. «Интересно, что это у тебя за дела. Что за важные проблемы заставляют тебя вот так сорваться и уйти?» — «Ничего особенного. Просто дела», — сказал Римини. Он заглянул в счет и понял, что денег ему не хватает; тогда Римини принялся обшаривать свои карманы под пристальным и одновременно безучастным взглядом Софии. «Римини, ну разве можно так жить?! Ты просто как Золушка. И стоило ради этого уходить от меня. Живешь по расписанию, ходишь по струнке. Не понимаю». — «София, прошу тебя, не начинай…» — сказал он, выкладывая на стол из карманов все подряд — ключи, потертый листок квитанции за полученный по почте очередной специализированный французский словарь, сплошь исписанный номерами телефонов, два билета в кино и пустой блистер из-под таблеток аспирина, вскрытые окошечки которого смотрели на мир, как два ряда полуприкрытых глаз; увы, среди всего этого богатства деньгам места не нашлось — ни единой монеты, ни одного сентаво. Тем временем к столу вновь подошел официант; Римини посмотрел на него умоляющими глазами, в очередной раз засовывая руки в уже безнадежно пустые карманы; «Куда же они подевались… Я же помню, что где-то у меня лежали…» — «Я заплачу, — перебила его София. Затем, глядя на Римини, но обращаясь к официанту, она сказала: — Но не сейчас. Чуть позже. А мне, пожалуйста, принесите еще один коктейль». Римини смотрел вслед удаляющемуся официанту, как будто с ним ускользала и его последняя надежда выбраться из этой ситуации живым и невредимым. «Пять минут, не больше, — заверила его София. — Заслуживаю я, в конце концов, пяти минут твоего драгоценного времени?» — «Перестань валять дурака», — сказал он, оглядываясь, словно бы в поисках аварийного выхода. Он неожиданно почувствовал смутно знакомый, тревожащий и вместе с тем проникающий в душу запах, наполнивший его сердце какой-то старой, уже почти забытой тоской. «Что с тобой?» — спросила София. «Ничего», — ответил Римини. «Ничего? Ну и дела. Римини, кого ты хочешь обмануть? Ты же сейчас заплачешь». Эта смесь запахов… Свежесмолотый кофе, освежитель воздуха, еще какой-то ароматизатор… Непонятно, откуда он это помнит. Римини потер глаза костяшками пальцев и посмотрел на Софию. «Этот запах. Ну, чувствуешь его?» — «Да», — ответила София. Римини не знал, как быть дальше. Меньше всего на свете ему хотелось бы вступать с нею в доверительные разговоры, но, с другой стороны, ему вдруг показалось, что София, получив свою долю человеческой заинтересованности и эмоциональной близости, немного смягчится и перестанет мучить его. «Такое ощущение, что он мне знаком», — сказал он. «Естественно. Не вижу ничего удивительного», — произнесла София — таким непроницаемым тоном, что Римини пришлось посмотреть ей в глаза, чтобы понять, шутит она или говорит всерьез. «Ты что — проверяешь меня?» — спросила она. «Нет. А что?» София, как обычно, наклонилась вперед и, уперев локти в стол, медленно и четко произнесла: «Римини! Мы уже были в этом баре — в тот день, когда умерла твоя бабушка. И сидели здесь, за этим самым столом. Твой отец вышел из больницы и, перейдя к нам через улицу, сообщил тебе, что случилось». Римини недоверчиво огляделся. Он прекрасно знал, что вряд ли что-то вспомнит, и потому лишь виновато улыбнулся. «Мы тогда всю ночь не спали, — сказала София. При этом в уголках ее губ заиграла улыбка; она куталась в воспоминания, как в теплое одеяло прохладной ночью. — Вот ты и не выдержал, — чуть дрогнувшим голосом произнесла она. — В какой-то момент просто уснул у меня на плече. Прямо здесь, за этим столиком. А потом составил несколько стульев вместе и лег спать, положив голову мне на колени. Ты тогда был как ребенок, которого родители взяли с собой в ресторан, а он уснул, не дождавшись конца ужина». София замолчала и посмотрела на Римини. Она явно чего-то ждала; ей хотелось, чтобы он подхватил нить рассказа и начал вместе с нею распутывать этот клубок. «Нет, ничего не помню», — сказал он. Опустив взгляд, Римини дождался, пока официант поставит на стол бокал с коктейлем, и лишь после этого вновь осмелился посмотреть на Софию — на этот раз он увидел на ее лице не только и не столько недоверие, сколько холодность и отторжение; впервые она смотрела на него как на что-то чужое, едва ли не враждебное. «Ну понятно, — сказала София. — Вот, значит, что такое по-твоему „двигаться вперед“. Что-то забыл — сделал шаг, что-то зачеркнул — еще один. Так, глядишь, потихонечку сможешь и совсем очиститься от груза прошлого. В конце концов, зачем таскать за собой то, от чего нет никакой пользы? Подумать только — такой балласт. Кому оно нужно, это старое барахло? Пыль собирает, место занимает, время от времени его нужно перекладывать и приводить в порядок… Лучше сразу разделаться с ним и выкинуть на помойку. „Освободиться“. Ради этого ты завел себе эту девочку. Или я неправа? Она ведь такая молодая… У нее нет прошлого. (Ее вроде бы Верой зовут? Вера. Красивое имя.) Просто идеальный вариант. Позади — ничего. Все, что есть, — оно все целиком там, впереди». София замолчала; было похоже, что отторжение сменилось в ней презрением и отвращением, — и Римини прекрасно понимал, что с ее точки зрения она была совершенно права и даже не наговорила ему лишнего. «Вот видишь, — сказал Римини. — Понимаешь теперь, почему мне так трудно заставить себя увидеться с тобой?» — «Да уж вижу, — с презрением и деланым сочувствием в голосе произнесла она. — Никогда еще рядом со мной не было такого неживого человека. — Она вытащила из кармана смятую банкноту и положила ее рядом с бокалом, из которого не сделала ни единого глотка. — Все. Я тебя больше знать не хочу, — сказала она, вставая из-за стола. — И знаешь — мне тебя жаль».
