И, взяв белокурую головку девушки, старик поцеловал ее.
Мари утерла слезу и, приняв благословение, вошла в столовую, где ожидала ее Клементина.
Священник взял свою трость и шляпу и, сделав еще кой-какие наставления обеим подругам, сказал: «Ну прощайте же, дети мои», — и вышел.
Мари, став у окна, проводила взглядом старца, который, выходя, послал прощальный знак рукою и скрылся.
Несколько минут спустя ожидаемый экипаж остановился у пансиона. Мари вышла навстречу старой Марианне и бросилась в ее объятия.
— Здорова ли матушка? — были первые слова ее.
— Слава Богу, сударыня.
— Как! Ты называешь меня сударыней, — вскричала Мари, — разве ты уже не любишь меня более?
— О, вовсе нет; но вы так выросли…
— Так что же! называй меня всегда своей крошкой, как ты называла меня и тогда, когда бранила меня, — это заставит тебя забыть, что я выросла.
— Вы были и остались ангелом.
— Как?..
— Ты ангел, моя Машуточка! — сказала старуха со слезами на глазах.
— Куда мы едем? — спрашивала Мари.
— В Париж.
— Надолго?
— Дня на два, на три, не более.
— Прекрасно; кстати, ты знаешь, что я беру с собой одну из моих подруг?
— Барыня предупредила меня.
В это время человек, сопровождавший Марианну, отправился за вещами молодых девушек.
Мари и Клементина пошли проститься с г-жою Дюверне, которая, несмотря на привычку к подобного рода сценам, не могла удержать слез… и в этот счастливый день плакали все.
Когда наша героиня проходила к экипажу, все дети бежали за нею и кричали: «Прощайте, Мари».
— Прощайте, мои крошки, — отвечала она.
Потом Мари зашла к привратнику, сунула в его руку пять луидоров, он благодарил ее и, сняв шляпу, сказал:
— Желаю вам много, много счастья, сударыня.
Наконец, она обняла в последний раз г-жу Дюверне и уселась; дверцы кареты хлопнули, и она слышала только голос начальницы, приказывающей воспитанницам вернуться в сад, карета покатилась; Мари была в восторге: она ехала в свою, всегда так любимую ею семью; она вступала в свет. Мечты уже начинали наполнять ее воображение, и невольная улыбка, появляющаяся на губах молодой девушки, доказывала, что какая-то отрадная надежда теплилась в ее сердце. Мари заключала в себе все условия красоты, любви и наслаждений, она была до того хороша, что ангелы могли ей завидовать, женщины — казаться дурными в ее присутствии, мужчины — сойти с ума. При первом появлении в обществе она могла ослепить всех; все сияло вокруг нее и освещалось ею; ей оставалось только прикрыть надеждами сердце, как птицы прикрывают крылом свои головки, чтобы заснуть среди своих грез, — ей, у которой не было еще прошедшего и которая, следовательно, не боялась будущего.
Да и можно ли подчиниться страху или сомнению среди такой природы, какая окружала Мари: солнце сияло в полном блеске и рассыпало лучи свои на траву и на деревья; связанные снопы возвышались среди полей, как золотые пирамиды; небо было чисто, светло и так великолепно, что даже птицы умолкли, как бы прислушиваясь к этой таинственной гармонии.
Карета неслась среди этой благословенной страны, среди этих щедрот Творца, и разве можно было печалиться, когда, окруженная такою прелестью, Мари приближалась к счастью.
Между тем солнце начало опускаться; поля пустели; реже и реже наши путешественницы встречали запоздалых жнецов, вскоре показались звезды, и тишина воцарилась.
Карета остановилась перед лучшей гостиницей, какую только можно было встретить в тех местах, и хотя она была довольно плоха, но в возрасте наших путешественниц не обращают на это никакого внимания. Их накормили прескверным обедом, что им доставило немалое удовольствие, и, смеясь, они опять уселись в экипаж. Свежий ветер охладил жар дня, подруги закутались и скрылись в глубину кареты, которая снова понеслась тою же рысью. Около девяти часов они подъехали к заставе.
— Вот мы и в Париже, — сказала Клементина.
— Париж, — проговорила Мари, открывая глаза, — кто знает, что в нем ожидает меня, — продолжала она со вздохом и недоверчивостью.
— Душка, в Париже столько очарований для тех, кто вступает в него в твои годы, в почтовой карете, для того чтобы соединиться с любимыми существами.
Карета помчалась по набережной, достигла улицы Saint-Pères и остановилась; лакей отворил настежь ворота отеля; карета въехала во двор, и ворота заперлись снова.
Г-жа д’Ерми, услышав стук подъехавшего экипажа, вышла навстречу дочери; Мари обняла ее на первых ступенях лестницы, а выше — г-н д’Ерми простирал уже к ней свои объятия; потом Мари представила отцу и матери Клементину.
— Я очень рада, — сказала г-жа д’Ерми Клементине, — что вы приехали с нею, и благодарю вас за это.
Она поцеловала ее, взяла за руку и ввела в гостиную, где оставался забытым, на время этой домашней сцены, какой-то посторонний посетитель.
— Извините нас, любезный де Бэ, — сказал граф, — вот целый год, как мы не видели дочери: позвольте же вам представить ее, — продолжал граф, улыбаясь, — с этой минуты она не разлучится с нами.
Добросовестный наблюдатель заметил бы на лице гостя род улыбки, весьма похожей на гримасу.
— Барон де Бэ, — сказал граф д’Ерми, представляя дочери незнакомца.
Мари поклонилась и села возле графа.
— А я, — сказала графиня, — представляю вам Клементину, мою другую дочь, которая прогостит у нас эти два месяца. — И она посадила около себя Клементину и снова поцеловала ее.
Присутствие гостя немного смутило Мари, которая думала, что постороннее лицо помешает выражению радостей семейного счастья. Вместо того, чтобы целоваться каждую минуту, расспрашивать, отвечать и опять целоваться — нужно было сидеть чинно, молчать и только изредка вмешиваться в разговор, прерванный приездом пансионерок.
Однако г-н де Бэ понял, что надобно предоставить хозяевам полную свободу радоваться приезду их дочери; он взял шляпу и, вставая, сказал:
— Любезный граф, я не хочу мешать вашей радости, зная, что вы счастливы; я удаляюсь.
Мари в глубине души поблагодарила барона за такую любезность; но г-н д’Ерми заставил его сесть снова, сказав:
— Еще минуту, ведь вы знаете, что никогда не можете быть лишним.
Г-н де Бэ остался, но глаза его, устремленные на молодую девушку, говорили: «Видите ли, меня принуждают остаться».
— Ну так мы, — сказала неожиданно графиня, как бы желая ответить на взгляд барона, — мы оставим вас вашим политическим прениям, которые прервал приезд детей. Пойдемте со мною, — прибавила она, обращаясь к Мари и Клементине.
Молодые девушки встали с такой поспешностью, которая не допускала ни малейшего сомнения в их желании, и, как истые пансионерки, они немедленно воспользовались данным позволением. Граф и барон остались вдвоем.
— Кто этот господин? — спросила Мари у своей матери.
— Это друг нашего дома.
— И часто бывает у вас?
— Каждый день. Твой отец не может жить без него.
Эта фраза хотя и была довольно обыкновенна, однако г-жа д’Ерми, сказав ее, покраснела.
С первого взгляда г-жу д’Ерми и ее дочь могли принять за двух сестер: одна брюнетка, другая блондинка — вот и вся разница; в остальном же одна и та же прелесть, свежесть, грация и красота. Графиня принадлежала не к тем женщинам, о которых говорят, что они хороши еще для их лет; нет, она была так хороша, как бы желали быть все женщины. Черные волосы роскошно окаймляли ее гладкий и чистый лоб; в голубых глазах горел огонь страсти; розовые губы скрывали под улыбкой два ряда жемчужных зубов; складки платья обвивали греческие формы бюста, за который многие девушки не пожалели бы отдать свои 16 лет. Добавьте к этому утонченное кокетство, врожденную грацию, очаровательный ум — и вы получите портрет г-жи д’Ерми. Эта женщина была в полном смысле слова царица гостиных; при ее появлении внимание всех обращалось на нее. С первого дня ее замужества она не изменилась ни на волос — она переменила только имя; к этому-то наружному спокойствию нужно было и внутреннее счастье — оно было, и было вполне.
Однако 17 лет прошло как г-жа д’Ерми была уже замужем; видя ее одну, этому почти нельзя было верить, но в истине этого нельзя было и сомневаться, потому что Мари вступала уже на поприще светской жизни; тем не менее г-жа д’Ерми была так уверена в своей красоте, что далеко не завидовала, как некоторые из матерей, успехам своей дочери, а, напротив, гордилась этим и заранее наслаждалась торжеством ее представления. А 17 лет тому назад граф д’Ерми был одним из изящнейших молодых людей, а девица Клотильда д’Ерблэ одною из прелестнейших девушек. Есть же существа, которые Бог создает совершенно раздельно одно от другого и которых он после соединяет; подобные события мы называем случаем, что доказывает наше безверие — в противном случае, мы должны были бы приписать это воле Провидения.
