Однако 17 лет прошло как г-жа д’Ерми была уже замужем; видя ее одну, этому почти нельзя было верить, но в истине этого нельзя было и сомневаться, потому что Мари вступала уже на поприще светской жизни; тем не менее г-жа д’Ерми была так уверена в своей красоте, что далеко не завидовала, как некоторые из матерей, успехам своей дочери, а, напротив, гордилась этим и заранее наслаждалась торжеством ее представления. А 17 лет тому назад граф д’Ерми был одним из изящнейших молодых людей, а девица Клотильда д’Ерблэ одною из прелестнейших девушек. Есть же существа, которые Бог создает совершенно раздельно одно от другого и которых он после соединяет; подобные события мы называем случаем, что доказывает наше безверие — в противном случае, мы должны были бы приписать это воле Провидения.
В одной из гостиных встретились эти две избранные натуры: графа д’Ерми привлекла Клотильда д’Ерблэ, как магнит привлекает железо. Граф был известен своим богатством, и потому-то на него все глядели с некоторого рода удивлением; если где-нибудь ему надумалось ухаживать за какою-нибудь женщиною — то она с этой же минуты делалась предметом общего внимания. Закрыв глаза, можно было быть уверенным, что избранная графом была умна, хороша, изящна; а какое было очаровательное зрелище, когда их увидели вдвоем с его будущей супругой. Вся остальная молодежь исчезла для Клотильды — как затмились и для графа остальные женщины. К несчастью, Клотильда не принадлежала к тем, которые сопротивляются и уступают после борьбы; она хотела не самозванца, но законного повелителя — и потому вопрос о браке был неизбежен; вскоре за тем последовала и свадьба.
Супруги были слишком счастливы, чтобы жить среди развлечений и удовольствий; они удалились в замок, довольно уединенный, довольно таинственный, как нарочно созданный для любви восторженной и эгоистичной, которая продолжалась год, т. е. целое лето и зиму; к концу года родилась Мари. Г-жа д’Ерми пожелала вернуться в свет, на что граф, которого привычки начинали брать верх, легко согласился.
Графиню нашли еще очаровательнее, чем Клотильду д’Ерблэ; успехи же графа, как человека женатого, были гораздо значительнее прежнего, и уединенный замок был скоро забыт обоими. Появление в свете супругов доказывало, что им надоело их нежное уединение, а следовательно, нет ничего удивительного, если каждый из них предался первому представившемуся развлечению. Мужчины окружили графиню; женщины улыбались графу.
Через месяц после первого их выезда граф имел уже любовницу, а через 6 месяцев и графиня не отстала от мужа; и так случилось то, что случается всегда; граф, имея незаконные связи, требовал благоразумия у жены; графиня, вся преданная посторонней любви, требовала верности от мужа; подобного рода взаимные требования — вечны.
Однажды они столкнулись, и вследствие этого разразилась буря; но так как оба были люди умные, то и эта буря кончилась, как и все бури, дождем и солнцем. От упреков перешли к объяснению, от объяснения к откровенности; они признались, что их любовь была более разумной, нежели страстной, что они хотели сделаться героями романа, но избегали странности сделаться жертвами романтизма; они дали один другому полную свободу, но с условием, чтоб имя и приличие были всегда уважаемы. Они разошлись по своим комнатам, и всю ночь каждый из них, не смыкая глаз, повторял себе: «Обман за такую любовь — это ужасно!» За всем тем они успокоились — и редко, по-видимому, можно было встретить супругов, теснее соединенных, как граф и графиня.
Не менее того, по временам, бывали непонятные и странные явления: каждый раз, как только граф приобретал новую любовницу и супруга его узнавала об этом — она воспламенялась к нему всею силою прежней страсти; каждый раз как граф замечал у ног своей жены нового обожателя, он делал то же самое. И вследствие ли случайности или расчета, это возрождение любви было одновременно у обоих: граф принимался ухаживать за женою, как ухаживал за девицею д’Ерблэ, и на две или на три недели новые соискатели и новые связи забывались; к концу же этого времени дела снова принимали свой обыкновенный ход; впрочем, ни намеки, ни ссора, ни упреки — не имели места. Свет, который всегда угадывает все, когда даже и ничего не видит, — свет молчал.
Такого рода вели жизнь господа д’Ерми лет пятнадцать, пока, наконец, Мари вышла из пансиона; жизнь эта должна была теперь несколько измениться: графу уже минуло 45 лет и страстные стремления уступили место другим; графиня тоже достигла 34 лет, и она поняла, что, пока Мари не выйдет замуж, надо вести себя как можно осторожнее. И нужно было быть очень злым, чтобы находить ее недовольною той связью, которую она имела в момент приезда дочери.
В самом деле, барон де Бэ был плешив, но скромен; не слишком умен, но очень любезен; если он не был достаточно приятен для графини, то чрезвычайно нравился графу. Она не обманула дочь, сказав ей, что ее отец не может обойтись без барона. К тому же, наступает пора в жизни человека, когда бледнеют предрассудки и успокаиваются страсти; и граф и барон вступили уже в эту пору, и потому первый был весьма внимателен к барону, который, со своей стороны, платил за это скромностью и не употреблял во зло своего положения. Все, что ему было нужно, — это дом, в котором он мог рассчитывать на искренность, куда бы он мог прийти когда ему угодно, где бы мог отдохнуть от избитой болтовни светских салонов и надоевших ему клубных удовольствий. Этот милый барон, если и не совсем еще охладел сердцем, то оно у него порядочно уже остыло; если он желал еще иметь любовницу, то почти с тою же целью, как имеют тетку, — чтобы рассчитывать всегда на готовый обед и право провести свободный вечер. Что же касается чувства, то нечего и говорить, что между ним и графинею оно весьма редко выступало на сцену, — и поэтому не страх потерять нежные свидания с нею вызвал на лице его странную улыбку, когда приехала Мари, а неудовольствие изменить свои привычки.
Впрочем, это была одна из тех связей, которые называются приличными; если г-жа д’Ерми и была еще очень хорошенькою, то и барон не был лишен некоторых достоинств; ему, правда, было 46 лет, но он мог справедливо гордиться ими, ибо на вид ему никто бы не сказал столько; он был плешив, сказали мы, но зато остатки белокурых волос, хитро зачесанные наперед, скрывали, по возможности, этот недостаток; глаза его были еще светлы, на губах блуждала насмешливая улыбка; кроме того, он имел хорошие связи, которые, благодаря своему положению и прошедшим заслугам, он мог возобновить всегда. Уступка, следовательно, была равною с обеих сторон: правда, графиня могла встретить любовь молодую и полную увлечений, которая бы оживила в ее воспоминаниях первую славу ее жизни, но ведь нужно же хоть иногда пожертвовать чем-нибудь для света. Стоит ли вверять свою репутацию, а может быть и сердце, молодости, этим мотылькам любви, летающим по всем цветкам и обжигающимся на каждом огне? Не выгоднее ли иметь прочную, надежную связь, так сказать, до того времени, когда страсти уступят место чувству?
Что же касается г-на д’Ерми, то он как аристократ в полном смысле слова, наследовал дух и философию XVIII века. Его аристократизм выказывался повсюду, и ничего не было утонченнее его речи, его взгляда. Его любовь была лишена требований, ум — чванства; он умел, если было нужно, любить, как Фоблаз, или вздыхать, как Тирсис; благодаря этой способности и воспитанию прошедшего века, его сердце, подобно хамелеону, могло принимать различные оттенки, или различные формы; он понимал, какую долю чувств следует дать какой-нибудь герцогине, и никогда не считал денег, которые давал танцовщице; он теоретически знал, что надо быть изящным с камелиями и свободным с женщинами большого света; он обманывал так умно, раскаивался так мило, что его всегда и прощали и любили. Надобно сказать, что к такому внутреннему содержанию присоединялась и очаровательная внешность. Д’Ерми был высокого роста, хорошо сложен, с прекрасными манерами, его нога могла возбудить зависть в женщине, и руки могли заставить покраснеть королеву; каштанового цвета волосы красиво обрисовывали его лицо, которое приковывало к себе с первого взгляда и сохранило выражение достоинства с равными и снисхождения к низшим; словом, нужно было видеть его, чтобы понять, что он не принадлежал к числу тех людей, которых можно обмануть подобно Жоржу-Дандину; но к тем, которые позволяют себя обманывать, как это делал Ришелье.
Между тем, граф, кажется, понял, что этот образ жизни, счастливый для него и для графини, мог вредить его дочери; ему не хотелось, чтоб это чистое дитя росло среди атмосферы, проникнутой заразой, и потому он давно уже сказал своей супруге: «Я думаю, следовало бы удалить нашу дочь».
На этот раз, впрочем, как и всегда, супруги изъявили полное согласие, и Мари была вверена попечению г-жи Дюверне, в городе Дре, где тогда жила сестра графини, которая, однако, умерла вскоре по прибытии туда племянницы. С течением времени все успокоилось мало-помалу: Мари воротилась в семейный очаг, который нашла счастливым и который предполагала, что и не могло быть иначе, совершенно непорочным, но в чем она была убеждена — так это в любви отца и в обожании матери, что она проведет два месяца со своею подругою, занявшей место сестры, что время стоит прекрасное, что солнце светит ярко, и она пришла в восторг, войдя в свою новую комнату и увидев все ее украшения; она расцеловала г-жу д’Ерми, которая готова была отдать все на свете за поцелуй своей дочери, которую она любила, как могут только любить такие страстные натуры, не знающие границ ни чувству, ни страстям. Комната Мари оживилась очаровательною болтовней, как будто птичье гнездышко в момент пробуждения природы; о многом нужно было поговорить, столько надобно было пересказать, столько планов сделать на будущее. Молодая мать была счастлива, глядя на простодушное увлечение обеих девушек, они ей напомнили ее прошедшее и заставили ее заглянуть в будущее, где могло быть так много еще неведомого ею счастья; потом, ответив на все воспоминания, на все вопросы, на все поцелуи, г-жа д’Ерми еще раз поцеловала своих детей и, сказав им: «Вы устали, вам нужно отдохнуть с дороги, я к вам пришлю Марианну», — графиня отправилась в гостиную, где граф и барон беседовали как лучшие друзья.
