Но я ничего не должна ему. Никому на свете ничего не должна. Я даже не должна писать, если мне не хочется. Не должна вставать каждое утро, если это утратит смысл. Не должна жить. Но из-за того, что я только что увидела, не умирают. Над этим смеются.
Забежав вперед, Влас пытается перегородить мне дорогу, и приходится сдать назад, чтобы выбраться из его двухметрового двора, из этого города, от которого чесотка по всему телу, и вернуться к себе. Во всех смыслах.
Оказавшись дома, я сразу же забираюсь под душ и сдираю с кожи отпечатки сегодняшнего дня. Зеркало удивляет: под глазами разводы туши… Неужели я смеялась до слез и не заметила их? Я умываю лицо с такой тщательностью, словно за спиной у меня стоит Мойдодыр. И снова становлюсь чистенькой и розовенькой, помолодевшей…
Сейчас заберусь в постель и включу телевизор, чтобы тупо смотреть на экран и не думать о том, что, оказывается, в целом мире нет человека, способного разделить со мной радость выхода книги.
* * *
— Если ты не откроешь, — говорит Влас через дверь, — я брошу театр и уеду к чертовой матери!
Каким образом он чувствует, что я дома? Или стал бы точно так же разговаривать с пустотой, если б я уже ушла? Или вовсе не вернулась бы домой после вчерашнего? И почему он уверен, что я сейчас одна?
Ответ напрашивается неутешительный: Малыгин чувствует меня, как никто другой. И мне тоже не нужно объяснять, почему он притащил в свою Щербинку эту бестолочь с силиконовой грудью… Мотивы, как на ладони, только от этого не легче. Хотя и не тяжело… Безразлично. Неужели он всерьез пытается напугать меня тем, что уедет?
— Катись к чертовой матери, Малыгин, — произношу я достаточно громко, чтобы он расслышал как следует. Все до единого слова. — Мне до фени, уедешь ты или останешься.
— Если б тебе было до фени, ты не рыдала бы вчера в машине! Извини, конечно, что приходится напоминать…
— Я и не рыдала! Я хохотала, как сумасшедшая. Ты не понял! У тебя же мозг размягчился до состояния манной каши.
— Ты плакала, — тихо говорит Влас. — А я готов был башку себе размозжить от злости. На себя, конечно.
Мне вспоминаются черные разводы тушь на щеках. Неужели я действительно плакала? Боже, какой идиотизм с моей стороны… Я резко спрашиваю, едва сдерживаясь, чтобы не распахнуть дверь и не ударить его прямо в лицо:
— И что же не размозжил?
— А ты ничего не имела бы против?
— Абсолютно!
Он с размаху бьет по двери:
— Откроешь ты или нет? Обязательно весь подъезд посвящать в наши дела?
— А тебе-то что волноваться? — недоумеваю я. — Тебе здесь не жить.
Его голос опять понижается до шепота:
— Ты же понимаешь, почему это все произошло?
— Да какая разница? Нюансы психологии мне интересны, когда речь идет о моих героях. А ты не мой герой, Малыгин… И никогда им не был.
Влас умолкает, и тишина длится так долго, что я вдруг путаюсь того, что он ушел. И не могу понять, почему это страшит меня…
Чьи-то шаги вплывают в затянувшееся безмолвие, и голос моей сестры вдруг удивленно произносит:
— Что здесь происходит? Зои нет дома?
— Дома она, — хмуро отзывается Влас. — Не пускает меня. Может, вам откроет…
Это «вам» настораживает. Потом я соображаю, что Лера наверняка приехала с дочкой, которую теперь везде таскает за собой. Но в «глазок» не выглядываю, мне совсем не хочется уткнуться взглядом в глаз Власа.
— Зоя, открой, пожалуйста, мне нужно сменить Настенке подгузник.
— Ты специально за этим ко мне приехала?
— Нет, конечно. Она обкакалась, пока мы поднимались по лестнице.
— От страха, что сейчас увидит меня?
— Ну, что ты говоришь!
Я ничего не говорю. Просто прижимаюсь спиной к двери и чуть запрокидываю голову. Света в прихожей я не включила, и высокий потолок хмуро темнеет с высоты трех метров. Много воздуха, много света — это было главным условием, когда я искала себе квартиру. В комнатах так и есть: солнце будит меня в спальне и прощается вечером в гостиной. Риелтор откровенно удивлялся, зачем мне одной такие хоромы, и все норовил навести меня на мысль, что одну из трех комнат можно оборудовать под детскую. Наверное, он решил, что я бесплодна, раз так упорно отвергаю саму эту идею.
Меня вдруг охватывает такая усталость от этой затянувшейся на года борьбы за свое право на свободу, что сейчас начинают дрожать колени. Сползаю спиной по двери и сажусь на корточки, как старая зэчка, захватившая укромный уголок.
— Нам уйти? — спрашивает из-за двери сестра.
— Ты придумала эти какашки, лишь бы только прорваться сюда? И Малыгина заодно протащить?
— Ничего я не придумывала, — отзывается она сердито. — Могу тебе в «глазок» продемонстрировать…
— Нет уж! Не надо.
«Да черт с ними со всеми!» — я с трудом поднимаюсь и щелкаю замком. Не оглядываясь, ухожу в комнату и сажусь со своим ноутбуком в кресло. Хотя это выглядит глупо, ясно же, что работать мне не дадут.
— Что пишешь? — как ни в чем не бывало интересуется Лера.
Прижатая к ее груди Настя опять болтает голыми ногами. Похоже, сестра решила закалить ее до состояния стали… Но мне-то что за дело? Мое сердце не должно екать всякий раз, когда я вижу эту девочку… Другой рукой Лера пытается вытащить из висящей на плече сумки клеенку или пеленку и смотрит на меня выжидающе:
— Не поможешь?
— Ты хотела ее, вот и справляйся.
Я понимаю, что выгляжу в ее глазах полной стервой, но мне хочется, чтобы она как можно раньше поняла: никто не обязан помогать тебе возиться с твоим ребенком. Это твоя прихоть, твоя страсть, другие люди не должны расплачиваться за то, что ты потакаешь своим желаниям. Место тебе уступать в метро, пропускать в очереди, слушать вопли твоего чада. Не способна унять его в любой момент, сиди с ним дома.
Влас, на которого я стараюсь не смотреть, молча снимает сумку с Лериного плеча, достает клеенку и расстилает на диване. Потом расправляет пеленку.
— Там есть еще одна, давай используем ее вместо полотенца, — предлагает Лера. — А то у Зои тряпочки не выпросишь.
— Я за вами с Антоном настиралась в свое время, хотя и не обязана была! — огрызаюсь я, и думаю с тоской, как же глупо веду себя, как это стыдно.
И они оба, похоже, думают так же, потому что прячут глаза и быстро уносят девочку в ванную. Влас на подхвате с пеленкой наперевес… Я откладываю ноутбук, и, заложив руки за голову, чуть сползаю в кресле. Пустота комнаты заполняется ночными кошмарами, которые возвращались снова и снова, хотя я просыпалась несколько раз. Мне привиделось, что я стреляю во Власа, а он продолжает идти на меня, ловя животом и грудью пули, которые летят так медленно, что я вижу их траекторию. Он вполне мог бы уклониться от любой, но почему-то не делает этого. Или знает, что они не причинят ему вреда? Я стреляю уже в упор, в сердце, но Влас только вздрагивает всем телом и держится на ногах. Потом вдруг начинает меняться, затягиваясь, как ряской, чем-то серебристым, постепенно исчезая… А на его месте возникает большое, овальное, как надгробная рамка, зеркало, в котором я вижу свое окровавленное отражение…
Мне уже много лет не доводилось вскакивать по ночам, испугавшись сна. И, очнувшись, я не сразу понимаю, где нахожусь. Своя комната кажется мне чужой, неузнаваемой. Я озираюсь, готовая закричать, но это длится не дольше минуты. Потом проступают знакомые очертания, которые были словно подернуты вуалью — траурной, густой.
— Я схожу с ума, — шепчу я в пустоту и откидываюсь на подушку, больше всего боясь услышать детский смех, который может прозвучать в одном из уголков моей большой квартиры — главного достижения жизни девочки с окраины.
Но тишину этой ночи нарушали только мои собственные вскрики, потому что кошмары преследовали меня до утра.
…Я слушаю, как переговариваются и хихикают Лера с Власом, как шумит вода и покряхтывает девочка, которую стараюсь больше не называть своей, и все эти звуки кажутся мне чуждыми, насильно вторгшимися в мой дом и нарушившими главное его достоинство — тишину. Меня ничуть не удивляет, что Настю назад приносит Влас. Ему внове поиграться с живым ребенком. Вчера поигрался с живой женщиной…
— Смотри, какие у нее крошечные пальчики!
Его глаза так и сияют, и даже при всем моем сегодняшнем неприятии всего, что исходит от Малыгина, я понимаю, что это непритворно. Может быть, в нем и впрямь что-то изменилось, проросло нечто новое, что во мне даже не проклюнулось… Но это доказывает лишь то, что мы стали друг другу еще более чужими.
— Я вижу, — откликаюсь я. — Добрый дядя сделал свое дело? Можешь уходить.
— Это мы сейчас уйдем, — откликается Лера.
Она так умело запаковывает Настю в подгузник, что это вызывает восхищение: как насобачилась-то! Ее руки порхают светлыми эльфами, поглаживают, поправляют, и моя девочка… Нет, просто девочка затихает в этих руках, явно получая удовольствие. Она издает какие-то звуки или урчание, но умиления во мне они не вызывают.
