— И только? — спросила Юлия самым надменным тоном.
— Чего же вам больше, — отвечал Леон, поддаваясь влиянию гнева.
— В таком случае, все это правда, — сказала Юлия равнодушно, — если г-жа де Брион сказала вам, что я не объявила своего имени, то она обманула вас, как обманывает своего мужа, я оба раза оставила ей свои визитные карточки. Теперь, — продолжала Юлия, не давая времени Леону одуматься, — вам угодно знать, что я имела сообщить г-же де Брион? Э, Боже мой! Самое обыкновенное; я хотела сказать ей, — продолжала она, делая особенное ударение на своих словах, — что меня зовут Юлией Ловели, что вот уже два года, как я имею честь принадлежать вам, что все еще люблю вас, что знаю, как вы обманываете меня для нее, и что хочу открыть глаза ее мужу. Вот, милый Леон, что я имела сообщить ей!
Де Гриж в недоумении смотрел на Юлию; а она улыбалась, как будто дело шло о самой обыкновенной вещи.
— И вы точно хотели сказать ей все это? — спросил Леон.
— Да, — отвечала Юлия, утвердительно кивая головою, и взор ее, устремленный на Леона, выражал всю ненависть, кипящую в душе ее.
— И теперь вы не отказываетесь от этого желания? — спросил он с угрозой.
— Теперь я скажу все де Бриону, не предупредив даже его супругу, потому что она не хочет принять меня. Де Брион скверно поступил со мною; вас я ужасно любила, — говорила Юлия, смеясь в глаза над маркизом, — а вы обманываете меня с его женою, и теперь я отомщу и вам, и ему. Не правда ли, что комедия разыграна хорошо, как вы находите?
— И вы думаете, что я позволю вам все это сделать? — сказал он, вставая.
— Поневоле, — отвечала Юлия, тоже вставая.
— Если хоть одно слово из сказанного вы приведете в исполнение, то берегитесь, Юлия.
— А что вы мне сделаете?
— Все, что должен буду.
— Вы должны будете убить меня? Разве женщин убивают?.. Да, Леон, я сделаю все, что хочу, и так как я откровенна, то скажу вам даже, каким образом. Прежде всего я должна сказать вам, хотя это разочарование, быть может, будет мучить вас, — что я вас никогда не любила.
— Тем лучше!
— Очень рада, зато я обожала де Бриона. В день его свадьбы я отдалась вам, но не будь вы воплощенное тщеславие, вы бы заметили во мне эту внезапную перемену в отношении к вам; как же вы не обратили внимания, что я, считая вас всегда ничтожнейшим из людей, могла вдруг влюбиться в вас до безумия? Ну правдоподобно ли это? Напрасно вы не поискали причину, побудившую меня к такого рода притворству, а она была: хотите ли вы знать, какая именно причина заставила меня отдаться вам?
Леон принялся мерить большими шагами комнату.
— О, не выводите меня из терпения, — сказала Юлия, — вы увидите сами, как вы останетесь довольны, узнав план моих действий, потому что Бог и мы двое только будем знать его. Знайте же: я отдалась вам потому только, что знала вашу любовь к Мари д’Ерми, и, не веруя в женскую добродетель, я предчувствовала, что она уступит вашим желаниям, тем более что дала себе слово разжигать в вас это чувство всеми зависящими от меня средствами. Надо отдать справедливость г-же де Брион, она долго боролась и заставила меня два года терпеть вас — вас, которого я ненавидела до отвращения. Наконец, она не устояла, бедное дитя! И наказание не замедлит ее постигнуть. Вы спросите меня, быть может, какая мне выгода губить эту женщину? Отвечу вам — только не из ревности к вам. Если бы могло быть только это чувство, я бы уступила ей вас без спора; но есть важнейшая причина, причина государственная: я жертвую вами для счастья моего отечества!
И, сказав это, она разразилась хохотом.
— Неужели думаете вы, — сказал с презрением Леон, — что де Брион поверит такой женщине, как вы?
— Глупец! Он поверит письмам жены, когда я покажу ему те, которые она к вам писала.
Леон побледнел как полотно.
— У вас эти письма? — вскричал он.
— У меня!
— Вы украли их.
— Ну, да!.. Не выходите из себя — это вам не поможет.
— Где эти письма?
— Здесь, — отвечала Юлия, указывая рукою на корсаж.
— Вы отдадите мне их! — кричал Леон с пеною ярости на губах и подступая к Юлии.
— Еще шаг, — сказала она хладнокровно, но это спокойствие было ужаснее гнева, — еще шаг, и я отворю окно, позову на помощь, велю задержать вас и отдам копии этих писем королевскому прокурору.
— О, подлость! — проговорил Леон, и сознание своего бессилия вызвало на глаза его слезы.
— Будьте уверены, я предвидела все, — возразила Юлия с улыбкой, которая не сходила с ее лица во все время этих объяснений, — вам некому мстить: ни вашему слуге, которого вы прогоните от себя и который поступит тотчас же ко мне, ни даже мне, которую вы считаете ниже него; но в наше время подобные мне женщины так сильны своей красотой, как в былые времена были могущественны именитые и славные аристократки. Многие из подобных мне умирают в госпиталях, следовательно, не грешно, чтобы были и такие, которые приобретут себе состояние.
Эти слова как молния озарили рассудок Леона. «Есть средство добыть эти письма», — подумал он.
— Послушайте, Юлия, — прибавил он с покорностью, — в ваших руках две жизни, честь женщины, спокойствие целого семейства, которое не сделало вам ни малейшего зла.
— Это не новость.
— За сколько согласны вы продать все это?
— За два миллиона, — отвечала она, улыбаясь.
— У меня всего один — возьмите его.
— Потому-то я и прошу два, я не продам вам этих писем. И если я упускаю случай разбогатеть за ваш счет, то надеюсь вознаградить себя за счет других.
— Юлия! — произнес Леон умоляющим голосом.
— Сознайтесь, вы решились бы на преступление, чтобы получить эти письма? Да, вот от чего зависит честь людей. Пожелай я сделаться маркизой де Гриж — я была бы ею, лишь бы только принесла вам в приданое этот пакет.
Леон не отвечал.
— Да, вам нечего и отвечать, — продолжала она, — я наперед уверена в вашем согласии. Так вы глубоко любите г-жу де Брион? Но не настолько, насколько я презираю вас. Да и нет ничего презреннее мужчины, уничтоженного женщиною и не могущего ничего ей сделать.
Сказав это, Юлия позвонила.
— Что вы делаете? — спросил Леон, рассудок которого начинал мрачнеть от гнева.
— Хочу отослать на почту письма, они уже в пакете. Вот удивится Эмануил, получив их.
— Нет, вы не сделаете этого, Юлия!
— Посмотрим.
В эту минуту вошла горничная, и Юлия, вынув из-под корсажа пакет писем, сказала:
— Генриетта, — отнеси этот пакет на почту; но смотри, чтоб он был отдан непременно.
— Что вы так бледны, сударыня? — заметила Генриетта, и, обратив глаза на Леона, она увидела, что он был бледнее ее госпожи, она тихо прибавила: — Жан остается.
— Хорошо, — возразила Юлия, — мне нечего бояться; ступай!
Леон взял шляпу, как бы с намерением следовать за Генриеттой.
— Напрасный труд, — сказала ему Ловели, — вы не получите от нее этих писем, даже за ту сумму, которую вы мне предлагали. Генриетта убила своего ребенка, милый Леон, доказательства этого преступления в моих руках, и она гораздо более боится эшафота, нежели желает денег. Видите, Леон, что в людях, которые служат мне, я могу быть уверена. Так не мешайте же ей исполнить мою волю; тем более что там не все письма г-жи де Брион, половина их осталась у меня, на всякий случай. О, я не так проста! И не отчаивайтесь за себя — я упрочиваю ваше же счастье! После этой огласки Мари будет принадлежать вам безраздельно; а другие женщины не насмотрятся на вас, когда узнают о вашей победе над добродетельнейшей из них; вы сделаетесь знаменитейшим человеком.
— Хорошо!
Вот все, что мог сказать Леон: гнев душил его. И, как безумный, он выбежал на улицу.
«Вот несчастнейший из людей, — подумала Юлия, видя из окна, как он садился в карету. — Что делать? Каждому свое!»
И, взяв лист бумаги, она написала г-же де Брион следующее:
«Милостивая государыня. Я два раза приезжала к вам, не удостоившись чести быть принятой. Я прощаю иногда причиненные мне страдания, но никогда — оскорбление. Я отсылаю вашему мужу, которому некогда и сама принадлежала, ваши письма де Грижу, моему, или лучше, нашему любовнику. Юлия Ловели».
В это время вошла Генриетта.
— Отдала ты пакет? — спросила ее Юлия строгим голосом.
— Отдала, — отвечала не без замешательства Генриетта.
— Хорошо! Прикажи Жану отнести эту записку по адресу.
«Что делать, что делать? — говорил растерявшийся и обезумевший Леон. — Каждая минута, проведенная мною в бездействии, стоит годы счастья Мари».
Какие только соображения и предположения не приходили ему в голову — и все они распадались в прах при одном слове «невозможно!». Состояние, жизнь, честь — все готов он был отдать за средство спасти Мари — и не находил этого средства. Волей-неволей надо было ждать хода дел, потому что всякое насильственное действие могло иметь еще большую огласку.
