«Только не меня, — молча взмолилась Малинцин, — пожалуйста, только не меня».
Конечно же, она опустила взор, как положено, но уже давным-давно Малинцин научилась смотреть не глядя. Она будто видела сквозь веки, как его взгляд перелетел на ее волосы, словно муха, пожирающая водоросли, что гниют на берегу. Затем эта муха переползла на ее губы. Она хотела проглотить этот взгляд целиком или сплюнуть его на землю, пусть он упадет к ее ногам, и она втопчет его в пыль. А взгляд все ползал по ней: талия, грудь, лоб, волосы. Малинцин ненавидела свои волосы. В отличие от других женщин, она не могла укротить их расческой из колючек кактуса, не могла свернуть их в аккуратные узелки за ушами или заплести в тугие косы, которые спадали бы на плечи, нет, ей приходилось носить их распущенными, и они запутывались, превращаясь в настоящий хаос.
Она повернула голову и посмотрела на ноги Кай, обутые в кактли. Ногти ее подружки были грубыми и обкусанными, потому что она жевала их ночью, прижимая ступни ладонями ко рту и сплевывая кусочки с уголка губ. Кай в шутку называла свою привычку обкусывать ногти на ногах жертвоприношением, потому что женщины могли не царапать до крови уши и ноги, чтобы вознести хвалу богам. Ступни Малинцин были крупными, а ноги немного кривыми, ибо, как и всех индейских детей, ее носили на спине до тех пор, пока она не начала ходить и даже бегать самостоятельно. Сейчас ноги у Малинцин дрожали. Хозяин-дикарь по-прежнему смотрел на нее. Его лицо поросло густым мехом, так что губы были почти скрыты, но они все же поблескивали розовым среди волос, словно влажное лоно женщины. Какой же он мерзкий! Те звуки, что он издавал, — Малинцин полагала, что это человеческий язык, — выкатывались из его рта, словно гладкие резиновые шары, перемежаясь мягким воркованием голубей, купавшихся в пыли, нагретой полуденным солнцем. Она не могла разобрать ни одного отчетливого звука.
Глава дикарей махнул рукой, и женщин вместе с Лапой Ягуара повели к кухне селения, а все чужаки, стоявшие отрядами и внимательно наблюдавшие за происходящим, начали суетиться вокруг, словно напуганные муравьи, выбежавшие из своего жилища.
— Подумай, как вкусны большие муравьи, если их сначала отмочить в соке лайма, а затем погрузить в соус чили, — сказала Малинцин Кай, пытаясь словами отогнать страх.
Всех рабынь привели в кухню. Малинцин поставили на шинковку, а Кай на готовку.
— Но больше всего я люблю кузнечиков, особенно когда их поджаривают с красным перцем чили и посыпают солью с соляной равнины.
Кай ответила, что ей больше всего нравятся маленькие муравьи, которых можно есть сырыми и живыми, вот только есть их нужно быстро, чтобы они не успели выползти изо рта.
Еще Малинцин любила плов из мяса собак, кашу из тыквы, настолько густую, что она вылезала из горшка, и жареную утку с нежным сочным мясом и хрустящей шкуркой, таявшей во рту. Она умела готовить это блюдо. Кай немедленно начала перечислять таланты Малинцин: она исполняла ритуальные мелодии на флейте с пятью отверстиями настолько хорошо, что могла выступать на Празднике зеленого зерна, знала молитвы Чикомекоатль, богине маиса, так хорошо владела речью и звуками, что могла назвать имя любой вещи на языке науатль и майя, как высшего, так и низшего сословия. Малинцин знала по десять слов в каждом языке, обозначавших зеленый цвет, в том числе цвет мха, цвет моря с песчаным дном, освещенного полуденным солнцем, цвет твердой кожуры лайма и цвет листьев в джунглях, темнеющих в сумерках.
— Кроме того, Кай, — напомнила ей Малинцин, — у меня есть еще один дар: я твоя маленькая мама. А это означает, что ты должна меня слушаться.
— Ты мне не мама.
— Ну вот, только вчера родилась, и уже спорит!
Лапа Ягуара посмотрел на них с неодобрением. Ему приходилось свежевать около сотни кроликов каждый день, и веселиться ему было некогда. Но он знал: чем более незаменимым он станет, тем дольше проживет.
Селение дикарей, как заметила Малинцин, было обустроено неправильно. Да, оно стояло на берегу реки, и все же они поставили свои хижины из ткани в беспорядке, совершенно не думая о том, куда ляжет тень. Малинцин видела, как чужаки рубят кусты и молодые деревья, срывая злость на безобидных растениях, которые могли бы защитить их от зноя днем и холода ночью. Более того, будучи невеждами, они своими мерзкими утренними ритуалами привлекали москитов, таких огромных и злобных, что Малинцин, хотя и натирала тело соком горького лайма, смазывая коленные и локтевые сгибы скользким мягким алоэ, хотела по вечерам закопаться в норку или залезть под воду, выставив наружу только нос. Но все же она оставалась здесь, на поверхности, и сумерки кровоточили оранжевым и медвяным, а синева неба серела, и это было столь прекрасно, что она не смогла бы рассказать об этом. Она слышала, как сотни цветов поют песнь своего аромата, словно это их последняя ночь на земле. Выглядывая из матерчатой хижины, Малинцин и Кай, играя в наблюдателей, смотрели, как от края джунглей ползет чернота, разливаясь по поверхности земли, словно соки осьминога, а затем движется вверх, пока не достигнет неба. И тогда воздух взрезали громкие гиканье и улюлюканье больших обезьян и лепет мартышек, за которыми следовали трели, щебет и курлыканье птиц.
— Вы видели их, странных людей, живущих в матерчатых хижинах и покрывающих свои тела твердым серебром? Разве они не глупцы и недотепы? — каркал алый ара.
— Обитатели деревьев в глубине джунглей, давайте пролетим над ними в знак насмешки, — запищали, затрещали чачалаки, якамары, прелестные котинги, блестящие черные туканы.
— Я же говорил, я же говорил! — поддакивал старый попугай.
А затем сотни зеленых попугайчиков, днем красовавшихся роскошными головными уборами, словно толстые вожди большой империи, стали насмехаться над конкистадорами, которые никак не могли заснуть.
— Черт бы побрал это все, проклятые вши меня уже до смерти заели, — проворчал в своей палатке Альварадо. — Никак заснуть не могу.
— Заткнись уже, дьявол тебя дери. — Если Кортес сильно уставал, он мог заснуть на камне под проливным дождем или под палящими лучами полуденного солнца.
Тем временем крики птиц и вопли обезьян приутихли, и тогда к лагерю начали тихо подкрадываться огромные кошки. Тощие от голода, готовые к охоте, все эти пумы, оцелоты и ягуары хотели вытащить Малинцин из ее матерчатой хижины и бросить в разверстую пасть подземного мира.
— Нет! — Малинцин вскинулась с криком.
— Тише, тише, это всего лишь сон.
— Я видела…
— Ш-ш-ш, маленькая мама, расскажи мне историю. — Кай знала, что разговор усмирял страхи Малинцин и вносил в ее душу свет дня. — Расскажи мне о Кетцалькоатле.
— Кетцалькоатль… — начала девушка, подбирая каждое слово, будто камень, который станет ступенью лестницы. — Но это для тебя, а не для меня, Кай. Мне истории не нужны.
— Да, я знаю.
— Ты слушаешь, Кай?
— Да.
— Когда-то наш бог Кетцалькоатль был обычным мужчиной, жрецом и вождем, поэтом и создателем головных уборов, человеком, посвятившим себя благочестию и чистоте. Он провел большую часть своей жизни в Туле, постясь и молясь, в покорности богам. А затем кое-что случилось, и ему пришлось выйти к миру и встретиться со своей судьбой. Нам придется сделать то же, Кай, дочь моя.
— Я надеюсь, что смогу это сделать, маленькая мамочка, девочка-обезьянка. Спи. Спи. Твои глазки наливаются сном. Сном. Спи…
Утром всех женщин собрали у пальм, росших вокруг кухни. Пшеничные зерна, вымоченные за ночь в отжатом соке лайма, следовало размолоть, перемешать с водой, замесить из них тесто, помять его, а затем расплющить и поджарить на каменной сковороде, бобы — очистить, а потом сразу поставить вариться, чтобы они постепенно размягчались, а еще нужно было разогреть вчерашние бобы и плов, порезать свежие помидоры и нашинковать перец. Индеек забили и повесили связкой. Они представляли собой печальное зрелище, раскачиваясь влево и вправо от порывов ветра, и их приказали ощипать, почистить и изжарить. Ядозубы сидели в клетке живые, так что их еще требовалось задушить и избавить от яда, чтобы потом приготовить вкуснейшее лакомство, которое выкладывалось на тонкие кукурузные лепешки.
Кухня находилась перед линией матерчатых хижин, а за лагерем в заливе стояли галеоны. Малинцин уже знала, что это не храмы, но сейчас они напоминали ей птиц. Она представляла себе, как они поднимаются в воздух, все одиннадцать одновременно, и улетают прочь. На лугу у берега бродили огромные звери, на спинах которых ездили дикари, и эти звери ели не что-нибудь, а траву. Не людей, не индеек — траву!
На третье утро после еды вождь собрал всех своих мужчин, рабынь и нескольких рабов, которых он привез с островов Гаити и Куба, в том числе и самого темнокожего человека, которого Малинцин когда-либо приходилось видеть. На его голове росли крошечные кудряшки, напоминавшие блестящих черных жуков.
