— Тогда, — сказала она, — будет нечто необыкновенное. Ожидание делает это только слаще.
Несомненно, она была права, но Луций с превеликим трудом подавил искушение поцеловать ее опять, целомудренно, в лоб — такое целомудрие не продлилось бы долго, — и едва выдохнул: «До свидания». Диона же была невозмутима, как всегда.
— Попозже придет царица — повидать ребенка. Ты будешь дома к ужину?
— Обязательно. А ты поужинаешь со мной?
— Если захочешь.
Они перекинулись еще парой незначащих фраз, не менее официальных, словно у них был брак по расчету. Но глаза обоих смеялись. Луций поторопился уйти, чтобы не позабыть о своих благих намерениях.
Клеопатра одобрила прибавление семейства рода Лагидов. Мариамна, казалось, одобрила царицу. Она позволила взять себя на руки и завороженно уставилась на серьги — маленькие каскады жемчужин, оправленные в золото.
— Придется отдать ей жемчуга, — сказала Клеопатра. — Одним золотом тут не обойдешься.
Царица уже пожаловала малышке в качестве дара новорожденному золотой сундук, полный всяких игрушек, от которых любой ребенок зашелся бы от восторга; там же лежал папирус, даровавший ей права на поместье под Мемфисом, поэтому Диона считала жемчуга совершенно излишними.
— Ты ее избалуешь, — заметила она.
— Конечно, избалую, — довольно заметила Клеопатра. — Я вынуждена быть строгой со своими. И мне нужна отдушина.
Это было логично. Диона ощущала то же самое по отношению к детям царицы — без их помощи Мариамна, возможно, и родилась бы живой, но сама Диона не выжила бы и не увидела дочь.
Она содрогнулась. Ей не хотелось — особенно в этот момент — помнить тьму и боль. В памяти должен остаться лишь свет, и первый крик ребенка, и прилив магии — мощный поток, захлестнувший ее с головой. И вместе с ним пришло знание: у нее больше не будет детей. Эта битва была последней.
Диона не особенно горевала. Сожалела, пожалуй. Ее печалило то, что она не смогла дать Луцию Севилию сына — ведь римляне так высоко ценили сыновей. Но когда он смотрел на дочь, Диона не замечала на его лице ни тени разочарования и знала, что все будет хорошо. Он даже позволил ей назвать ребенка, не спорил из-за имени: Мариамна, или Мариамон по-египетски, по имени основательницы ее рода в Александрии.
На некоторые вещи у матери есть исконное право — и таким правом было имя Мариамны. Клеопатра передала ребенка кормилице. Диона еле слышно вздохнула.
Царица приподняла бровь.
— Устала?
— Немножко, — призналась Диона. — Никак не приду в себя. Но я не больна. Если честно, мне очень даже хорошо.
— Да, дети весьма изматывают, — вздохнула Клеопатра. А этот ребенок — из десятка сильнейших. А ее кормилица обладает другой силой, я заметила.
Кормилица не подняла глаз. Она уже дала Мариамне грудь и казалась такой сонной и спокойной, но Диона, умевшая видеть глубже, словно слышала слова заклинаний, отгонявших злых духов. Несмотря на молодость, Танит знала, что к чему. Мудрая женщина…
— Знание приходит с опытом, — сказала Диона. — Думаю, второго Тимолеона у нас не будет. Это дитя научится самообладанию с колыбели.
— Ну-ну, дети всегда найдут способ удивить нас, — Клеопатра улыбнулась, растянулась на ложе напротив Дионы и испустила глубокий вздох. — Ах, какое наслаждение! Вот где можно спокойно отдохнуть.
— Кутеж сегодня начнется рано?
— Вообще-то, нет. Антоний опять отправился в свой лазарет, а его Неподражаемые либо на учениях, либо на охоте. Но это не имеет значения: если уж человеку выпало родиться царицей, мир для него — сплошное столпотворение. А здесь много места, чтобы отдохнуть и подумать.
— Даже если весь мой дом может уместиться в одной царской ванне?
Клеопатра рассмеялась.
— A-а, ты это запомнила? Да, ты оказалась мудрой, когда настояла на том, чтобы жить в собственном доме. Надо бы почаще навещать тебя. Тебя и твоего римлянина — у вас тут тишь да гладь.
— Не обольщайся. Какая там тишь да гладь, если Тимолеон постоянно носится туда-сюда. Правда, сейчас он немножко присмирел. По-моему, он влюбился в гетеру из заведения Филлиды. Как ни странно, она не выкачала из него все деньги, а он не отдал ей нумидийского жеребца, как она ни просила. Это значит, что он не променяет езду верхом ни на одну женщину. Может, пора его женить? Или дать еще порезвиться на свободе?
— Пусть порезвится! Он ведь никому не причиняет вреда — при всех своих попытках выглядеть строптивцем. Ты же знаешь, что в душе он спокойный и разумный.
— Ох, знать-то я знаю. Но какой от этого прок? Я прекрасно понимаю: ему любопытно все в жизни испробовать. Слава богам, у Тимолеона нет магического дара — он натворил бы больших бед.
— Думаешь, так уж и нет? Ни капли? А мне кажется, есть, и не капля, а большой бурдюк. Просто силы небесные до поры до времени ведут себя тихо, вот и все. А еще у твоего сына есть дар общаться с людьми, дар любопытства, дар разбираться в людях и быстро становиться с ними накоротке.
— А мне с этим пришлось хлебнуть немало забот, — улыбнулась Диона. — Итак, по-твоему, его магия состоит в том, что он есть. А по мне, быть Тимолеоном — очень сомнительный подарок судьбы.
— А это и есть магия, — засмеялась Клеопатра.
И Дионе скоро представится случай убедиться в этом… А пока Танит отправилась уложить Мариамну в колыбельку, потому что малышка уснула прямо у ее груди. Никто из слуг, похоже, не нуждался в распоряжениях Дионы. Тимолеон, как обычно, был в гимнасии. Луций ушел в город по делам.
Она почувствовала себя одинокой и свободной — ощущение было непривычным, даже странным. На мгновение у нее мелькнула мысль сходить в какое-нибудь веселое, легкомысленное местечко, и она была уже почти готова осуществить это, когда в комнату заглянул Сенмут.
— Госпожа?
Диона подавила вздох. Все-таки она нужна, и наверняка для чего-то скучного.
Но Сенмут сказал:
— Госпожа, к тебе пришли: молодой господин. Впустить его?
Выражение лица слуги обещало нечто необычное. Сердце ее по непонятной причине забилось немного чаще.
— Да, — ответила она, — я приму его.
Посетитель пришел не сразу, и Диона успела заказать вина и освежающих напитков. Когда наконец Сенмут с поклоном ввел его в комнату, она уже приняла позу почтенной матери семейства и невидящим взглядом уставилась в новую книгу, которую Луций принес из Мусейона. Но слова на папирусе значили для нее не больше, чем цепочка муравьев, сновавших по полу.
Она подняла глаза и увидела широкое лицо: знакомое и одновременно совершенно незнакомое. Когда Диона видела это лицо в последний раз, оно принадлежало ребенку. Теперь перед ней стоял молодой мужчина с мягкой немодной бородой. Большая длиннопалая рука пожала ее руку с неожиданной силой, но Диона даже не почувствовала боли.
— Андрогей, — произнесла она, как и всегда, спокойно. — Какой чудесный сюрприз!
Нахмуренные брови все так же придавали его лицу выражение некоторой озадаченности и более чем некоторой надменности. Все теми же были неловкие движения, когда он плюхнулся на стул возле ложа, не выпуская ее руки. Голос его был богаче, чем у отца, со множеством обертонов.
— Мама, — проговорил он. — Я никогда не называл тебя так. Это очень злило… злит его.
Особенность начинать разговор с середины была больше свойственна Тимолеону, чем тому Андрогею, которого она помнила.
— Я видела тебя на моей свадьбе, — сказала она. — Очень хотелось с тобой поговорить, но не было никакой возможности — а утром ты уже ушел.
Андрогей часто заморгал, как и всегда, когда нервничал.
— Отец хотел запретить мне идти сюда, но я сказал, что мне нужно пойти. Он должен радоваться тому, что ты наконец стала почтенной женщиной, — Андрогей усмехнулся, — и тому, что разговоры о римских нахалах прекратятся. Ты была очень красива той ночью. И сейчас такая же. Твой муж хорошо с тобой обходится?
— Очень хорошо.
— Я так и думал. Твой муж — цивилизованный человек… насколько может быть цивилизованным римлянин. И понимает, что такое ответственность. Наверняка он хороший отец для моего брата.
— Да, при Луции Севилии твой брат держит себя в руках.
— Замечательно, когда за мальчиком приглядывает такой мужчина, — сказал Андрогей с высоты своего очень юного мужского достоинства.
Диона предложила ему вина, фруктов, запеченных в меде яблок со специями. Андрогей казался настолько смущенным, что вряд ли смог бы что-нибудь есть, но яблоки со специями он всегда обожал. Она с болью в душе смотрела, как он деликатно берет с блюда маленькие кусочки и быстро жует — так ел бы оголодавший кот, пытаясь сохранить достоинство.
— Я… рада тебя видеть, — с некоторым трудом проговорила Диона, пытаясь справиться со спазмом, сжавшим горло.
