— Благослови тебя Бог, Устинья, за заботу о племяннике. Но я считаю, ему не стоит с вами ехать. Он сейчас всем доволен, а главное, счастлив и спокоен душой. Вкусив мирских благ, он по возвращении почувствует себя несчастным и обиженным в нашей бедной обстановке. Слово Господа нашего Иисуса Христа еще не укоренилось окончательно в его детской душе, а потому мирские блага способны заслонить для него царство Божие.
Маша, бросив взгляд на Толю, увидела, что по его щекам текут слезы, образуя на пустой тарелке большие бирюзовые капли.
— Бог ваш злой! — воскликнула Маша, вскакивая из-за стола. — Он любит, когда люди плачут, и не любит, когда смеются. Устинья, неужели ты не можешь заставить этих людей отдать нам Толю? Ведь он… — Она хотела сказать «твой родной сын», но, вспомнив о том, что это тайна, закрыла рот ладошкой. — Он очень хочет поехать с нами, — спокойным голосом закончила она. — Правда, Толя?
— Правда, — ответил мальчик, не поднимая глаз от пустой тарелки.
Маша подскочила, обняла его за плечи и поцеловала в мокрую зеленую щеку.
— Как жаль, что я болела ветрянкой! — воскликнула она. — Я бы так хотела заразиться от тебя!
Они приехали поздно ночью, а потому никто из обслуживающего персонала не видел Толю — его лицо наверняка бы вызвало подозрение и его, чего доброго, забрали бы в больницу.
Укладываясь спать, Маша сказала Устинье:
— Я буду носить ему еду сюда. Я знаю, когда приходит уборщица — на это время мы будем прятаться в беседке.
Устинья купила электроплитку и кое-каких продуктов. Вечерами они втроем пили на веранде чай — Маша ровно за пять минут успевала сбегать в столовую за горячими булочками или пирожками. За окнами кричали ночные птицы и мягко светилось море. Маше казалось, с ней вот-вот должно произойти что-то особенное — ведь недаром же, недаром о чем-то ласково шепчет в соснах ветер, в открытое окно заглядывают крупные южные звезды, таинственно пахнут ночные цветы, а на веранде протянулись загадочно длинные тени от горящей под трехлитровой банкой свечи. Вечерами все трое обычно молчали — передавался задумчивый настрой природы. К тому же обступала тишина, ну а все слова, кроме слов любви, обладают способностью нарушать ее возвышенную музыку. Слова любви пока не произносились. Но они, кажется, уже витали в воздухе.
Николай Петрович сам сидел за рулем пылившего по проселку «газика». Он смотрел вперед, на дорогу, петлявшую между полей, не замечая ни ухабов, ни рытвин. «Газик» трясло, подбрасывало вверх, швыряло в стороны. Устинья ему не указ. Что это он в последнее время позволил себе жить по указке этой странной и, судя по всему, очень хитрой бабы? Да никакая она не сестра Маше — врет, все врет. Не похожи они совсем. Если даже и сестра, то что? Не будет он ее слушаться, потому что Маша ему законная жена, и он должен непременно увидеть собственными глазами, как она, что делает в том проклятом (да, да, именно проклятом, потому что в нем словно работает аккумулятор какой-то страшной энергии, приносящей одни тревоги и несчастья) доме.
И он жал на всю железку, пронзительно визжал рычагом переключения скоростей, скрипел тормозами при виде совсем уж непреодолимой рытвины или ухаба.
Он вкатился во двор на нейтральной скорости, а потому совсем не создавая шума, и затормозил у самого крыльца. Из дома доносились звуки фортепьяно. Дверь оказалась на крючке. Николай Петрович обошел вокруг дома и заглянул в окно северной комнаты, откуда доносились звуки музыки.
Увидел большой букет гладиолусов на столе, несколько букетов роз, садовых ромашек и желтых лилий стояли на полу в ведрах. Маша сидела к нему спиной и играла на пианино. У нее была прямая спина, по которой струились аккуратно расчесанные волосы. Еще Николай Петрович успел обратить внимание, что на Маше нарядное сиреневое платье до пола. Из тех, которые она сшила у самой модной в городе портнихи.
Приглядевшись внимательней, Николай Петрович заметил Нату. Она примостилась на низенькой табуретке в углу, жадно курила и, не отрываясь, смотрела на Машу. Ему показался странным этот взгляд, но он не понял, в чем именно его странность, а потому не придал ему особого значения. Его самого скрывали низко нависшие над землей ветви яблони. Обычно он не любил ситуаций, напоминающих детскую игру в прятки, нынче же его одолело любопытство, которое, как он предполагал, можно утолить лишь оставшись незамеченным. К тому же ему непременно нужно увидеть Машу такой, какой он никогда ее не видел — не обремененную его, Николая Петровича, присутствием.
Он ее на самом деле обременял — это он теперь точно знал. Чуть ли не с самых первых дней их знакомства. Он вспомнил, как однажды, еще будучи женой Анджея, она показала ему за столом язык… Тогда ей, наверное, хотелось разрядить обстановку, ибо он давил на нее своим подчеркнуто серьезным отношением ко всему на свете, в том числе и к ней самой. Ее же такое отношение тяготило, мешало свободно дышать, словно слишком туго затянутый пояс.
Маша предпочитала воспринимать жизнь как игру, он, Николай Петрович, всегда считал ее изнурительнейшей борьбой за существование. Маша заведомо отказывалась в ней участвовать, предпочитая забытье и даже смерть. Она никого не просила помогать ей выжить, однако коль помощь предлагали, воспринимала ее как должное. Она снова вернулась к этой беззаботной жизни-игре. После всего того, что с ней случилось.
Николаю Петровичу хотелось закурить, но он боялся выдать свое присутствие.
Между тем Маша встала из-за пианино, повернулась лицом к окну, за которым стоял он, и Николай Петрович обнаружил, что у нее сильно накрашены ресницы и губы.
— Там кто-то есть, — сказала она, натолкнувшись глазами на его взгляд. — Натка, там кто-то, кого я боюсь.
И она дико вскрикнула.
Николай Петрович вышел из своего укрытия и побрел к машине. Никакой надежды. Устинья, как всегда, права. Тысячу раз права. И давно пора смириться с мыслью — Машу он потерял навсегда.
Маша-младшая сидела на веслах, направляя легкую лодку вдоль берега. Она знала одну пещеру неподалеку, попасть в которую можно было лишь с моря. Она видела ее, когда они с Устиньей катались на прогулочном катере. С тех пор часто думала об этой пещере, дав себе слово во что бы то ни стало туда попасть.
Сначала она хотела поделиться этой своей тайной мечтой с Толей, но он еще был болен, вечерами его знобило, часто болел желудок. Маша молча наблюдала за тем, как хлопочет вокруг мальчика Устинья — заваривает травы, втирает мазь в его уже совсем почти подсохшие струпья, сушит по утрам на солнце его постель — ночами бывает очень влажно, особенно после дождя. И в ее сердце потихоньку закрадывалась ревность. Но как бы там ни было, Толя ей нравился: своей серьезностью, сдержанностью в проявлении чувств и какой-то особенной чуткостью, с какой улавливал малейшие оттенки ее настроения — она научилась распознавать это по его нечастым, но вовсе не исподтишка, взглядам в ее сторону. Ей нравилось, что он называл Устинью «тетушкой» и на «вы». Но разговаривать с ним было не о чем — он не читал Машиных любимых книг, никогда не слыхал той музыки, без которой, ей казалось, нельзя прожить на свете. Толя молился Богу перед тем, как сесть за стол, поев, тоже возносил благодарность Господу. Он мог подолгу сидеть у окна с затрепанной книжкой в руках. Она называлась «Евангелие» и была очень скучной. Иногда они с Устиньей разговаривали о Боге, Иисусе Христе, святых апостолах и прочих не слишком понятных, да и не слишком интересующих ее вещах. Маше казалось, что Толя знает обо всем этом гораздо больше, чем Устинья.
Как-то, зайдя на веранду после занятий музыкой — в голове все звучала «К Элизе» Бетховена, наполняя особым, волнующим, смыслом сладкое благоухание медовой кашки в белых глиняных вазонах под стенами коттеджа, мелькание голубых стрекоз в кустах олеандра, томное стрекотание цикад в густой траве на склоне горы, — Маша услышала высокий чистый голос Толи, звучавший с торжественным надрывом:
— Иисус Христос страдал и нам велел. Без страданий нельзя прожить на этом свете. Чем больше страдаешь, тем больше возлюбит тебя Бог. И ниспошлет тебе разум, смирение, покорность. Потому что счастие состоит не в том, чтобы тешить свою плоть. Счастие — это стремление слиться духовно с Господом нашим Иисусом Христом, испытать его боль и скорбь за неправедно живущих, проникнуться жалостью к падшим, взять на себя грехи грешных. Для этого нужно много, очень много выстрадать.
— А я вовсе не собираюсь страдать, — заявила Маша с порога. — Я хочу наслаждаться, мечтать, любить, танцевать, качаться на волнах, слушать музыку. Я хочу быть счастливой, а не… страдательной. — Она хотела сказать «страдающей», но передумала, потому что последнее время возненавидела причастия и по мере возможности пыталась заменять их в своей речи на прилагательные. — Посмотрите, как красиво вокруг, как жить хочется, а вы… вы словно две старухи древние. Устинья, ну хоть ты ему скажи, что страдать несправедливо, очень несправедливо, и если Бог хочет, чтобы его дети страдали, он очень злой и нехороший. Устинья, разве ты хочешь, чтобы мы с Толей страдали?
