— Что? — мягко спросил Джонатан. — Что случилось?
Анна посмотрела ему прямо в глаза:
— Наш сын мертв.
2
Вторник, 18 августа 1998 г.
Лунный свет.
Двое мужчин, обнаженные, лежат на разобранной постели.
Окна открыты.
Музыка.
— Неужели тебе обязательно это слушать?
— Да.
— Печальная мелодия.
— Если бы она была другой, я бы ее не слушал. Молчание.
И потом:
— Я о многом тебе не говорил.
— Уверен. Иногда, несмотря ни на что, мне кажется, что я тебя совершенно не знаю.
— Это мое кредо. Именно так я сохраняю свою целостность. С помощью молчания.
— Тебя вряд ли можно назвать молчаливым, Джонатан.
— И все-таки это факт. Я закрыт. Я прячусь. Это необходимо. Если людям все известно, они теряют веру в тайну.
Грифф знал, что это правда.
Он и сам практиковал то же самое.
От этой мысли он улыбнулся.
Быть мной нелегко.
Тоже мне новость! Нелегко вообще быть кем-либо.
Он прислушался к музыке. Кто-то пел.
— Ко мне сегодня приезжали. Днем.
— Да?
— Да. Моя жена.
Грифф молчал.
— Это тебя не удивляет?
— Вообще-то не очень. Хотя я считал, что она в Филадельфии.
— И я тоже.
Джонатан сел, прислонившись к спинке кровати, закурил и налил себе в стакан вина из уже открытой бутылки.
— Хочешь?
— Конечно.
Грифф потянулся за сигаретой.
— Огоньку?
— Да. Спасибо.
Они сидели, касаясь бедрами, и свободная рука Джонатана поглаживала волосы на животе Гриффина.
— Потрясающе, насколько расслабляюще действует примитивная музыка, — заметил Джонатан.
Грифф рассмеялся:
— Я не знаю следующей реплики, а то бы обязательно произнес ее.
— О чем именно ты вспоминал в тот момент?
— Не знаю. Я ни о чем особенно не думал.
— Это я тебе подсказываю следующую реплику.
— Ах вот как… хорошо… О чем именно ты вспоминал в тот момент?
Джонатан перевел взгляд на открытые окна.
— О сыне.
— О Джейкобе?
— Да, о Джейкобе.
Джонатан убрал руку с живота Гриффина и обвил пальцами бокал с вином. Он молчал.
— Почему ты думал о сыне?
— Потому что он умер.
— Умер? О господи, Джон! Мне так жаль. Как? Когда?
— На прошлой неделе. Анна потому и приезжала. Чтобы сказать мне. Ехала на машине из самой Филадельфии… То есть ее везли. У нее шофер-итальянец по имени Алонсо.
— Похоже, она богата.
— Это верно. Она из филадельфийских Черчиллей. Патронирует искусство. Очаровательная женщина. Милая. И очень гордая. Замкнутая. Но воспитала его хорошо. Нашего сына. Очень хорошо. Дала ему образование, какое он хотел. Отправила в мир. И…
Грифф посмотрел в окно. Луна.
— Что случилось?
— Его убили.
— Господи!
— Именно: господи!
— Что произошло? Где?
— Он был в Перу. Кажется, я тебе говорил. Собирался стать археологом.
— Да.
Грифф ждал. Его мошонка сморщилась. И он накрыл ее ладонью — согреть, оградить.
— Чтобы защитить диплом, ему надо было написать работу об одной из знаменитых развалин, и он выбрал Мачу-Пикчу, — Джонатан затянулся и выпустил дым в лунный луч. — Ему всегда нравились горы, — продолжал он. — Его звали Джейкоб[36].
— Да, я знаю. — Грифф пригляделся к Джонатану: его лицо казалось как никогда изможденным и усталым, продолговатые глаза почти закрыты, тонкие губы сжаты. Грифф коснулся его руки.
— Не надо. — Джонатан отнял руку. — Не сожалей о том, кого ты не знал. Это ни к чему.
Грифф скрестил ноги и ждал.
— Расскажи мне, — попросил он.
Последовало несколько секунд молчания, а потом Джонатан заговорил:
— Эти люди — члены секты «Сияющий путь».
— Я слышал о них.
Джонатан долил себе вина.
— Они против правительства. Судя по всему, против любого правительства.
— Марксисты?
— Возможно… какая разница. Они убивают. Это все, что имеет значение. Для них. И для нас.
— Да.
Наступила пауза.
— Он видел вот эту самую луну — в тот день, когда умирал. Эту самую луну, которую видим мы.
— Я очень тебе сочувствую, — сказал Грифф. — Что бы ты ни думал и ни говорил — мне все равно. Я тебе сочувствую.
— Прошу прощения. — Джонатан провел пальцем по тыльной стороне ладони Гриффа. — Я не со зла. Я тебя просто наставляя. — Он издал похожий на смех звук, взъерошил Гриффину волосы и вздохнул.
— Ну, конечно, — отозвался Грифф. — Ты был в своей режиссерской ипостаси, — он произнес это очень мягко.
— Они выдвинули условия, — продолжал Кроуфорд. — Трое заложников, все американцы и среди них — Джейкоб. Американцы — в этом был смысл предложенной сделки. Поскольку я канадец, а Анна американка, у Джейкоба было двойное гражданство. Будь оно проклято — американское гражданство его и убило.
Грифф распрямился и сел.
— И что дальше?
— Дальше?.. Не знаю, каковы были их требования: чтобы Америка прекратила набивать деньгами перуанские банковские сейфы или еще что-нибудь в этом роде… Но они ничего не получили… И тогда убили всех троих. По очереди — одного за другим. Тела оставляли в людных местах: на перекрестках, на площадях, на мусорных свалках. А сами скрылись. Джейкоб был первым. И слава богу.
Не представляю, как бы он мучился, если бы оказался последним.
Джонатан выпил.
— Ему было двадцать два. Двадцать два года. Ты помнишь этот возраст? Двадцать два года?
— Да. И очень хорошо.
— Все перед тобой открыто. Вся жизнь и весь мир.
— Да.
Джонатан тихонько дотронулся до щеки Гриффина.
— Как это было здорово…
Грифф ждал.
— Когда я увидел сегодня жену, — снова заговорил Джонатан, — увидел и вспомнил, что был в нее влюблен… вспомнил, что она была единственной женщиной, которую я любил… единственной женщиной в моей жизни… вспомнил Джейкоба, а потом — как мы поступили с тем, что создали вместе, я подумал… — он не закончил.
— У меня похожие воспоминания, — сказал Грифф.
Джонатан улыбнулся ему:
— Не допусти, чтобы то же случилось с тобой. С тобой и с твоей семьей.
— Не допущу, — ответил Грифф. — Ни за что. Если честно…
— Знаешь, когда я женился на Анне, это было из чистого тщеславия. И только. Ее деньги, ее имя, ее красота и то, что она меня хотела. И я ответил «да». Что-нибудь напоминает?
— Да.
— Нельзя было повторять то же самое с тобой. Я же все это знал.
Гриффин не отвечал.
— Прости, — прошептал Джонатан.
— Нет. Не надо… Я…
— Да? Что ты?
— Я многое узнал о себе. — Гриффин грустно рассмеялся. — И…
— И?
— И хочу вернуться к началу. К своему началу. Я куда-то шел и — заблудился.
— С нами со всеми это случается.
— Да.
— Ты сказал, что многое узнал о себе.
— Да.
— И сможешь этим воспользоваться?
— Да. На сцене и в жизни.
— Ты собираешься вернуться? Когда-нибудь?
— Если меня примут.
— Не будь идиотом. Тебя любят. И ты их любишь.
— Да.
— И я тебя люблю. Но… не для того, чтобы удерживать. Я это уже делал. И в результате ты меня возненавидел.
— Нет. Я не силен в ненависти. Не умею ненавидеть. Во всяком случае, тебя. Может быть, себя. Но не тебя.
— Значит, ты все же способен испытывать ненависть, — улыбнулся Кроуфорд.
— Тут другое дело. Я не могу быть самим собой, недостаточно хорош для этого — вот что я ненавижу. И только.
Джонатан поднялся, подошел к открытому окну и посмотрел на луну.
Луна. И лунная дорожка, там, на поляне. Сияющий путь…
— Мне тоже надо тебе кое-что сказать, — проговорил Грифф.
— Слушаю.
— Только не знаю, что ты подумаешь: хорошо это или плохо.
— Хуже, чем с Джейкобом, ничего быть не может.
— Конечно… Но, по-моему… по-моему, сейчас подходящее время сказать это. Пожалуйста, прости меня. Но я знаю, это подходящее время. И в каком-то смысле именно из-за Джейкоба…
— Продолжай.
Грифф взглянул на Джонатана, стоявшего обнаженным в лунном свете. Рослый, подтянутый, как струна. В паху, в темном ореоле черных волос, светлым мазком выделяется пенис.
Секс. Женщины. Жены. Сыновья.
— Я хочу вернуться домой. Теперь же.
Джонатан ничего не ответил.
— Я скучаю по сыну. Я скучаю по Джейн. Я скучаю по тому, кем я был.
По-прежнему никакого ответа.
Грифф ткнул сигаретой в пепельницу, словно поставил точку — точку в их отношениях.
— Я ни за что на свете не хотел бы тебя обидеть, — сказал он.
— Знаю.
— Но ты понимаешь? Понимаешь, почему я хочу вернуться?
— Да.
Джонатан подошел к кровати и загасил свою сигарету рядом с меркнущим угольком сигареты Гриффина.
