Но он не сумел скрыть своего имени. Гай Юлий Цезарь Октавиан. Цезарь Октавиан. Наследник Цезаря. Нет, только не он…
Диона заморгала. Мир снова обрел резкость. Страх ушел, но на душе стало беспокойнее, чем всегда. Однако теперь она знала причину.
— Мне пора, — сказала она.
Ее стража развернулась к дверям.
— Домой? — спросил Тимолеон.
— Нет. Или… да. Сначала домой. А потом я должна ехать.
— К Клеопатре?
Диона встретилась с глазами сына, раскрытыми шире, чем обычно; взгляд его был мрачен.
— Да.
— А потом?
— А потом, — промолвила Диона, — будет то, что угодно богине.
Вернувшись из Семы, Диона обнаружила, что дома все по-прежнему, а Луций до сих пор в городе. Мариамна уже проснулась и звала брата. Тимолеону, преданному ее рабу, пришлось выполнить требование сестренки, а именно: поучить ее ходить. Малышка держалась за пальцы его вытянутой руки и шажок за шажком приближалась к гостеприимным коленям брата, по-видимому, думая, что это замечательная игра.
Мысли Дионы приняли другое направление — но не окончательное. Кое-чем можно было заняться прямо сейчас: сборами, знакомыми по предыдущим отъездам, но уже подзабывшимся. Она начала складывать вещи, но вскоре бросила, борясь с желанием махнуть на все рукой и продолжить жить по-прежнему. Скорее всего, Диона просто трусила… И тогда она заперлась в своем кабинете, погрузилась в счета и долго не выходила оттуда.
Луций Севилий, вернувшись чуть позже обычного и чувствуя себя виноватым, обнаружил, что в доме все вверх дном. Чувство вины помешало ему спросить, чем все так заняты, почему хлопочут. Он только с огромным облегчением заключил, что у детей все в порядке. Может, он забыл, что к ужину ждут гостей? Но в трапезной было темно, а в его кабинете был накрыт стол к ужину — как всегда, когда гостей не ожидалось. Диона была чем-то занята. Лучше думать, что жена дуется на него за то, что он предпочел ее обществу споры с философами.
Виновный или невиноватый, но Луций был голоден. Он съел превосходный ужин, который принес его раб Гай, выпил вина — цекубского, из новой, недавно приплывшей партии. Вино было превосходным и довольно крепким. Встав, он сразу же понял это и пожалел, что не разбавил его больше, чем обычно.
Он не был навеселе. И у него достанет храбрости, чтобы встретить гнев жены. Успокаивая себя таким образом, он пошел на ее поиски.
Найдя жену, Луций чуть не рассмеялся. Столько волнений — а она просто позабыла о времени из-за очередной атаки на счета. Она ушла в них с головой, склонившись над столом с восковыми табличками. Повсюду лежали свитки папируса. Луций стал пробираться между ними. Довольно шумно, но Диона, казалось, не замечала его.
На свободном месте — недосягаемом для нее — он остановился. Жена сделала пометку на табличке, надавив на воск стилем[79] — быстрое сердитое движение, совершенно характерное для Дионы, когда она имела дело с финансами. После паузы она взяла кисточку, обмакнула ее в чернила[80] и сделала более подробную и спокойную запись на свитке, лежавшем перед ней. На щеке ее он увидел чернильное пятно; волосы выбились из прически — узла замужней женщины. Сейчас она казалась не старше царевны Селены.
Покончив с кисточкой, Диона отложила ее в сторону и снова вернулась к табличке. Луций украдкой потянулся к одной из шпилек, державших ее волосы. Шпилька выскользнула наружу: волосы рассыпались по плечам и спине.
Она обернулась быстро, как кошка. Выражение ее лица было ошеломленным и явно сердитым.
Луций усмехнулся, совершенно не раскаиваясь.
— Добрый вечер, госпожа, — произнес он.
Диона моментально скрыла все эмоции под маской своего обычного спокойствия. Но, как всегда, было в жене нечто неуловимое, неизменно наполнявшее его сочувствием к ней.
— Я уезжаю, — сказала она. Ни приветствия, ни вопросов о поводе или причине его опоздания — просто обыденное сообщение.
В такой ситуации разумнее всего было сохранить самообладание, и Луций невозмутимо поинтересовался:
— Мы уезжаем? Когда?
— Я уезжаю. Как только смогу найти, на чем плыть.
— Куда?
— Куда угодно — за царицей. Скорее всего, в Грецию. В Афины.
— Она тебя позвала?
Диона покачала головой. Она дрожала и казалась маленькой и замерзшей, и все же была так рассержена, что он не осмелился коснуться ее.
— Богиня… — голос Луция был ровным. — Опять она вспомнила о тебе. Неплохо было бы ей вспомнить еще и о том, что ты — не вьючное животное и не пехотинец, которые должны плестись туда, куда погонит их ее прихоть.
— Но я — ее суть и творение. Я должна ехать.
— Но почему сейчас? Из-за чего такая спешка? — Он одновременно требовал ответа и возражал. — Что произошло?
Луций был слишком настойчив и понял это сразу же, как только заговорил; он слишком сильно давил на нее. Но ведь по-своему он прав… Однако Диона замкнулась в себе и заговорила натянутым тоном.
— Ничего. Ничего не произошло. Просто мне придется ехать.
— Но должна же быть причина…
— Мне придется ехать, — повторила жена. Луций еще никогда не видел ее такой сердитой и строптивой. «Похоже, она ищет ссоры», — подумал он.
Но он будет выше этого — по крайней мере, попытается.
— Ну, если причины нет, то почему бы не подождать, пока она появится. — Он тяжело вздохнул, пытаясь успокоиться. — Твоя богиня так долго не тревожила тебя, оставляла одну. Пусть и дальше продолжает в том же духе.
Диона покачала головой.
— Я поеду. А ты останешься. Тебе нет необходимости уезжать. Здесь ты счастлив. А если не хочешь, отправляйся в Рим. Это не имеет значения. Я должна ехать к царице.
— Глупости! — Луций хотел разрядить обстановку, но даже ему самому собственный тон казался слишком суровым, как у отца, распекающего капризного ребенка. — Давай-ка поговорим. Что-то произошло, так ведь? У тебя было видение? Или ты чувствуешь себя виноватой из-за того, что ты дома и счастлива, а царица в Греции? Она тоже там счастлива, я уверен. С ней рядом Антоний; и она держит в руках весь мир.
— Ты совсем не понимаешь меня. — Диона рывком вскочила на ноги. Луций преградил ей дорогу.
— Сначала объясни мне, почему ты хочешь ссоры.
— Я не хочу ссоры. Я хочу поужинать. А потом я хочу поспать. А наутро я хочу найти корабль, который отвезет меня в Грецию.
— Ты не хочешь плыть в Грецию, — возразил он. — Оставайся-ка в Александрии. Царица сама тебя позовет, если в этом будет нужда. Тогда ты отправишься в путь, ясно понимая зачем, и на одном из ее кораблей, что тоже немаловажно.
— Дай мне пройти, — тихо и твердо сказала она.
— Диона, — взмолился Луций. — Не будь смешной. Это из-за Аполлония? Он наконец заявился к тебе с разносом — за то, что ты вышла замуж за чужеземца?
— А ты такой же, как он, — враждебно сказала она, и он похолодел. — Ты хочешь, чтобы я осталась здесь, прислуживала тебе и забыла мою царицу и мою богиню. Ты разведешься со мной, если я поеду? Попытаешься отнять у меня детей?
— Диона! — Боль в голосе мужа поразила ее; она отшатнулась. Луций воспользовался этой маленькой победой: — Диона, моя дорогая, любимая жена, я никогда с тобой не разведусь за то, что ты — это ты. Я просто оспариваю внезапность твоего решения, удивляюсь ему, хочу понять его причину. От чего ты бежишь?
— К чему, — поправила его она. — Я бегу не «от», а «к». Перестань быть таким чертовски рассудительным.
— Но кто-то из нас должен быть благоразумным?.. — Его терпение подходило к концу. Он уже почти не отдавал себе отчета в своих словах и в том, какой вред они принесут. — Почему ты набрасываешься на меня? Что я тебе сделал?
— Я вовсе не набрасываюсь на тебя. Это ты отказываешься верить тому, что я вынуждена ехать.
— Я верю. Просто хочу знать почему.
— Потому что я должна.
— Это не причина.
— А больше ты ничего не услышишь. — Она сделала шаг к двери. — Дай пройти.
Через мгновение Луций отступил в сторону. Если бы Диона попыталась проложить дорогу силой, он мог потерять самообладание и, возможно, даже ударить ее. Он никогда не бил женщину. И не собирался делать это сейчас.
Диона, проходя мимо, задела его плечом, и он спросил:
— Ну, почему? Чем я заслужил такое?
Диона промолчала. Ей совсем не хотелось ссориться, да еще без причины, но в таком состоянии духа, как сейчас, она не была еще никогда — даже в тот день, когда пренебрегла угрозой Аполлония развестись с ней. Казалось, что в нее вселился демон: дух злобной, чужой, враждебной ей воли. Уставившись на ее мужа — любимого мужа, которого она любила больше всех мужчин на свете, демон шептал:
«Римлянин. Чужестранец. Чужой всему, что есть Египет».
