Его украл полгода назад некий Дэниэль Корда. Он перекрасил его, поменял не только номерные знаки, но и на двигателе и кузове выбил новые номера — соответствующие номерам другой, зарегистрированной машины, — и продал Кристин. Он называл ее пожарной машиной — она использовалась только в случаях крайней необходимости.
И Кристин действительно все это время ни разу не села в нее, только приходила посмотреть издали, на месте ли. Фургон был нужен ей для дел, подобных этому. Она открыла дверь и скользнула в машину. В руках у нее был небольшой пакет, который она положила в перчаточник, и пластиковый мешок с джинсами, черной безрукавкой и кроссовками — все точно такое же, что было на ней сейчас. Она швырнула мешок на соседнее сиденье, пристегнулась и, поспешно перекрестившись — пусть Бог пошлет удачу, — повернула ключ зажигания. Мотор завелся с первой же попытки. Кристин посмотрела в зеркало заднего вида — вот уж что ей сейчас меньше всего было нужно, так это авария — и медленно отъехала от тротуара.
Миновав Челси и оставив в стороне забитые машинами улицы в районе Эрлз-корт, она свернула на Кромвель-роуд и выехала на шоссе номер четыре. В стороне остался аэропорт Хитроу, где каждую минуту садились и поднимались самолеты. Еще двадцать минут, и фабрики и супермаркеты уступили место полям, огороженным пастбищам и фермам. Кристин вела машину сосредоточенно, обращая внимание только на дорогу.
Доехав до очередного перекрестка, Кристин свернула с шоссе на проселок. По обе стороны дороги тянулась гряда меловых холмов. Кристин ехала через Верхний Лэмборн. По полям бродили отслужившие свой срок кобылы, весело носились на небольших лошадках дети. От полей поднимался густой запах сена. Нынче траву убирали уже второй раз — почвы здесь тучные.
Кристин свернула на узкую дорогу, у которой не было ни названия, ни номера. Фургон подпрыгивал на ухабах, из-под колес летели камни. Через пять минут Кристин снова повернула; теперь машина буквально утопала в пыли.
У небольшой насыпи, окаймленной высокими елями, Кристин притормозила, спугнув целую стаю лесных голубей, взмывших высоко в небо.
Она вытащила из перчаточника пакет, открыла дверь и ступила на влажную, покрытую сосновыми иглами землю. Несколько минут она простояла неподвижно, настороженно оглядываясь и прислушиваясь к каждому звуку. Но никого здесь не было, только птицы, возвращающиеся время от времени в свои гнезда; и только их звонкое пение, переходящее в усыпляющее воркование, нарушало тишину. Кристин удовлетворенно кивнула, заперла машину и двинулась в сторону леса.
Хотя земля под ногами была вся в ямах и ухабах, шагала Кристин легко и уверенно. Голуби смотрели ей вслед. Юная селянка на вечерней прогулке.
Лучи закатного солнца проникали сквозь купы сосен, окрашивая все вокруг в оранжевый цвет. Лицо Кристин, которая то выходила на открытое место, то снова ныряла в гущу деревьев, было испещрено пятнами света. Лес постепенно становился все гуще, и через полчаса Кристин решила, что уж теперь-то ее никому не увидеть.
Чем глубже в лес, тем гуще тени. Кристин взглянула на часы. Минут через сорок совсем стемнеет. Она ускорила шаг. Времени оставалось мало. Вдруг снова немного посветлело — Кристин приближалась к опушке.
Деревья кончились, и она вышла на небольшую поляну, в центре которой, примерно в четверти мили от нее, возвышался большой каменный дом. О том, что здесь протекает какая-то жизнь, свидетельствовали к тому же два «мерседеса» — один темный лимузин, другой — красный кабриолет. Оба были припаркованы у самого дома, в конце дугообразной подъездной дорожки.
Кристин улыбнулась про себя и живо двинулась вниз — к дому.
Карл Хайнц Кесслер сидел в кабинете своего загородного дома и пересчитывал деньги. Перед ним были разбросаны целые кипы банкнот, туго завернутых в пластиковые мешочки — по десять тысяч фунтов в каждом. Он отсчитал пятьдесят и небрежно швырнул их на стол. Кесслер с трудом сдерживал раздражение, словно занимался малоприятным, хотя и необходимым делом. Да так оно, собственно, и было. Какая радость торчать здесь и пересчитывать, словно банковский клерк, деньги, в ожидании, когда наконец появится этот бандит от Катаньи и освободит его от этой ноши.
Высказался Катанья недвусмысленно: никто не должен видеть его посланца, за исключением, разумеется, самого Кесслера. Жена уже давно гостила у родителей во Франкфурте, так что здесь проблем не возникло; но надо было как-то избавиться от слуг, вот и пришлось дать им денег и отправить в Лэмборн ужинать. Операция, скажем прямо, нестандартная, но в данном случае неизбежная. Один друг, по словам Катаньи, сильно выручил нас в деле Сары Йенсен и заслужил скромный знак признательности: для начала миллион фунтов. Ведь Кесслеру удастся справиться с этой проблемой, не правда ли? А окончательно с ним расплатится сам Катанья в Риме. Ведь будет только справедливо, если Кесслер часть расчетов возьмет на себя.
Кесслер согласился, только с одной оговоркой: пусть и Мэттью Эрнотт заплатит свою долю. Сейчас тот, нервно переминаясь, стоял рядом и смотрел, как Кесслер пересчитывает деньги.
— Теперь ваша очередь.
Эрнотт взял стоявший на полу портфель и поставил его на стол перед Кесслером. Кесслер открыл портфель и улыбнулся. Здесь были точно такие же пачки денег, только перевязанные бечевкой. Кесслер принялся пересчитывать. Он отделил десять пачек, защелкнул замок и вернул портфель Эрнотту.
— Ну, чего такой мрачный? Если подумать, то вы весьма легко отделались.
— Мрачный? А что же мне, радоваться, что ли? — возразил Эрнотт. — Да и на вашем месте я бы не плясал от счастья. Паршивое дело. И с чего это вы решили, что все позади? У меня уже пять раз была полиция, задают одни и те же вопросы.
Кесслер круто повернулся на стуле и угрюмо посмотрел на Эрнотта. Тот махнул рукой:
— Спокойно, спокойно. Ничего лишнего я не сказал. И я помню, что мы в одной тележке. Но с меня довольно. Не могу спать, почти не могу есть… Вообще я подумываю о том, чтобы вернуться в Америку.
— Не будьте идиотом, — заорал Кесслер. — Ведь только этого они и ждут. — Он снова пристально посмотрел на Эрнотта. — Нет, никуда вы из ИКБ не уйдете, будете работать, как обычно, спать с Карлой, наслаждаться богатством, только перья не надо распускать, конечно. Если через пару лет, когда вся эта история превратится в дурное воспоминание, вам захочется уехать, — прекрасно. Но пока оставайтесь на месте и, ради всего святого, перестаньте хныкать.
Кесслер присел на край стола, помолчал немного и снова заговорил, на сей раз спокойнее:
— А чего вы, собственно, ожидали? Все, что случилось, после того как Йенсен нас вычислила, было неизбежно. Она сама нарвалась. И я вполне поддерживаю Катанью — другого выхода не было. И поздно теперь испускать по этому поводу вопли. Кстати, сколько вы заработали, Мэттью? Тридцать миллионов? Ну что ж, как мы, банкиры, говорим: рискуй — и выигрывай. И не надо смотреть на меня так, будто я какой-нибудь монстр. Мне пятьдесят пять лет, я управляющий одного из крупнейших в Сити банков. У меня есть все что душе угодно. Так неужели вы думаете, что я спокойно буду наблюдать, как какие-то Йенсен, или Скарпирато, или Мацумото у меня на глазах разрушают все, что я строил целую жизнь? — Он наклонился к Эрнотту. — У нас не было выбора — от них следовало избавиться. Катанья взял это на себя — ну и слава Богу. Но если б он отказался, я бы сам без колебаний занялся этим делом.
Эрнотт в ужасе посмотрел на него. Какое-то время он молчал, затем пересел на другой стул, поближе к столу Кесслера, и заговорил:
— Но ведь Сара-то Йенсен жива? Через нее вся эта история может выплыть наружу, и на нас повесят обвинение в убийстве.
— Йенсен и слова не вымолвит, — фыркнул Кесслер. — В детали входить не буду, скажу лишь, что она заключила с Катаньей некую сделку.
Эрнотт непонимающе посмотрел на Кесслера. Тот засмеялся:
— Со стороны Йенсен, поверьте, нам ничто не угрожает. Наверное, она куда-нибудь уедет, или у нее случится нервный срыв, — словом, мы никогда больше о ней не услышим. — Кесслер взглянул на часы. — А теперь идите. С минуты на минуту здесь будет курьер.
Эрнотт встал.
— Да, и вот еще что, Мэттью. Ради Бога, не распускайтесь. Теперь все в наших руках. И если мы не будем нервничать, все пойдет как надо.
Эрнотт кивнул и направился к выходу. Сев в свой красный «мерседес», он отъехал и не заметил, что буквально в тридцати футах от него за большим кустом рододендрона прячется какая-то женщина.
Кесслер собрал пачки банкнот и положил их в пластиковый мешочек. Он закрыл дверь в библиотеку и пошел, цокая каблуками по деревянному полу, по длинному коридору. Проходя мимо зеркала, он остановился и с улыбкой вгляделся в собственное отражение. Позади скрипнула половица. Улыбка так и застыла на губах у Кесслера.
