— Я думала, ты не заметишь.
— Полагаю, это неотделимо от хереса перед вторым завтраком?
— Именно так. Магали сказала, что в шестнадцать лет я могу пользоваться тушью, если буду это делать правильно. Она сама научила меня. Тебе нравится?
— Не слишком, но, с другой стороны, раз ты выглядишь вполне приемлемо, с чего бы мне жаловаться? И потом, это мне ничего не будет стоить. Я пережил четыре года мини-юбок, которые становились все короче, эру сапог выше колена. Я не дрогнул, когда ты сделала себе симметричную стрижку — у Видала Сэссуна, кажется? Так стоит ли мне переживать из-за черной краски на твоих ресницах, которая непременно к вечеру слезет?
— Какой у меня терпеливый, широко мыслящий, очаровательный папочка.
— Ты всегда смеялась надо мной, даже когда была еще совсем маленькой. А ты знаешь, что только тебе это позволено?
— Ты хочешь сказать, что меня единственную ты оставил в живых после этого?
— Никто и не пытался.
— А как насчет моей матери? Неужели она не видела, насколько ты комичен?
— Нет, нет… Тедди совсем не была на тебя похожа, Фов. Ни у кого нет твоей наглости.
— Это не наглость, а смелость, папа. Хотя Магали это совсем не нравится.
— А что плохого в смелости? Ты добьешься своего, только и всего.
— Магали хотелось бы, чтобы я в своей смелости оставалась больше похожей на леди. Я понемногу меняюсь к лучшему. В этом году я ни с кем ни разу не подралась, ходила на скучнейшие танцы в миленьких платьицах и вела занудные разговоры с кошмарными мальчиками…
— Неужели тебя никто не заинтересовал?
— Я бы написала тебе об этом, ты же знаешь. Нет, папа, твоя дочь находит мужской пол куда менее привлекательным, чем ей внушали.
— Но тебе ведь только шестнадцать! У тебя будет достаточно времени для этого, когда ты вырастешь.
— В шестнадцать лет я считаюсь достаточно взрослой. — Фов ответила серьезно, но Мистраль лишь покачал головой.
В шестнадцать лет девочка еще ребенок. Ему самому уже исполнилось шестьдесят девять, и шестнадцать лет казались ему такой далекой юностью, что он уже и не помнил, что чувствовал в этом возрасте. А о том, что бабушка Фов была всего лишь на год старше, когда впервые предстала перед ним обнаженной, Мистраль предпочитал не вспоминать.
О Маги он думал как можно реже. Ему хотелось, чтобы Фов принадлежала только ему, но все равно существовала эта Маги, которую девочка любила. И это была кровная связь. Его внуки станут для Маги правнуками, но кто из них обратит внимание на эту разницу? Мистралю не нравилось, что Маги употребляет слова на идиш или иврите, его раздражало ее увлечение еврейскими каникулами, о которых Фов ему писала, он сердился на Маги за то, что она забивала голову его дочери рассказами о еврейских родственниках. Какое отношение ко всему этому имеет Фов? Она же не еврейка!
И все-таки Мистраль не осмеливался критиковать Маги, потому что не хотел вызвать гнев Фов. В прошлые летние каникулы она все время распевала песню провансальского поэта:
О Магали,
Нежная Магали,
Красавица Магали,
Сердце мое трепещет от радости, когда я вижу тебя!
И Мистраль ни разу не сказал ей о том, насколько Фов действует ему на нервы.
— Что-то будет, когда Магали ее услышит! Жаль, что в песенке нет ни слова о сексуальности Магали, правда, папа?
— Наверное, ей понравится, — осторожно ответил Мистраль.
— Я учу провансальский, — с гордостью заявила Фов.
— Зачем? — удивился Мистраль.
— В Провансе пригодится. Буду совершенствовать его, беседуя со старым месье Югоном или месье Пиано. Они должны помочь мне организовать женскую команду для игры в шары.
— Что?!
— Да-да, именно так все и реагируют. Как будто я решила раздеться и станцевать на стойке бара. Конечно, Фелис не самое лучшее место для развития женского спорта, но почему нет? Самая большая проблема с участницами. Девочки с ужасом на меня смотрят, стоит мне только упомянуть об этом. В конце концов, что такого священного в обычном железном шарике?
— Фов, не пытайся изменить многовековые традиции. Разве девушки в США играют в футбол?
— Папуля, в Штатах девушки делают все.
— Не называй меня папулей, — только и смог выговорить Мистраль в ответ на ее потрясающую дерзость.
Официант положил перед ними меню. В вагоне-ресторане работали два повара, и им удавалось готовить очень приличные блюда. Фов и Мистраль заказали налима, жаркое из кролика с молодым картофелем и салатом, а на десерт сырное ассорти и мороженое, о котором Фов мечтала целый год.
— Что ты теперь пишешь? — спросила Фов. С годами Мистраль становился все более самокритичным. Он заканчивал совсем немного полотен, большинство из недописанных картин отправлялись в огонь.
— Не напоминай мне об этом! Скажи лучше, чем ты занимаешься? Ты все еще ходишь на занятия живописью?
— Конечно… Скажи, папа, настанет ли день, когда я пойму, что научилась хоть чему-нибудь по-настоящему стоящему, нужному?
— Со мной такого не случалось. Так что вряд ли и тебе выпадет такая удача. Можно всю жизнь просыпаться с вопросом: что тебе еще откроется? Что из неизвестного утром станет знакомым и понятным к вечеру? Но сколько раз я говорил тебе об этом, моя Фов! Когда же ты наконец поверишь мне?
— Я все еще думаю, что должна больше работать, — негромко ответила Фов. Только в живописи она ощущала себя неудачницей, неспособной двигаться дальше, добиться успеха из-за собственной неуверенности и досады.
Когда она была маленькой — и теперь, когда Фов оглядывалась назад, эти годы казались ей такими беззаботными и беспечными, — она не знала никаких ограничений. Фов без страха рисовала, писала красками, но с каждым годом груз от сознания, что она дочь Мистраля, становился все тяжелее. Иногда ей хотелось, чтобы у нее вообще не оказалось никакого таланта к живописи. Жизнь стала бы намного проще.
Фов ела рыбу и вспоминала свое первое лето в «Турелло». Подумав несколько дней, Мистраль разрешил ей войти к нему в мастерскую при условии, что она не станет докучать ему вопросами, пока он будет работать. Отец дал ей уголь, бумагу, несколько тюбиков с краской, пару старых кисточек, холст и устроил ее в углу комнаты.
Сначала Фов молча наблюдала за ним, но он так долго ходил по студии между двумя мазками краски на холсте, что она быстро потеряла интерес к его странным перемещениям и занялась тем, что он ей дал.
Дома в Нью-Йорке у нее были карандаши, пастель и акварельные краски, которыми она пыталась копировать картинки из любимых книжек. Но никому и в голову не приходило предложить ей поработать маслом.
Запах опьянил ее сразу же. Затем, повторяя движения отца, Фов выдавила по капле краски из каждого тюбика, расположив их полукругом на старенькой палитре, которую дал ей Мистраль. «Что дальше?» — думала Фов, стоя перед первым чистым холстом в своей жизни. Ей очень хотелось спросить отца, но она не решилась мешать ему. Книг в комнате не оказалось, и она не могла найти картинку, чтобы скопировать ее, не оказалось ни цветов в вазе, ни фруктов на подносе. Огромные картины на стенах вокруг нее показались ей слишком сложными. Фов вздохнула, окунула кисть в темно-синюю краску и принялась рисовать то, что привлекло ее внимание — мольберт отца.
Она свела рыжие бровки в одну линию, рисуя свободно и упрямо, не задумываясь о перспективе, так как не знала, что это такое. Она рисовала только то, что видела. Фов работала упорно и так тихо, что прошло больше часа, прежде чем Мистраль вспомнил о ее существовании. Девочка была так поглощена рисунком, что не заметила, как отец подошел к ней и встал сзади, пытаясь понять, на что она способна. Волосы зашевелились на затылке у Мистраля, когда он увидел работу дочери. «Она видит так, как видят художники», — подумал он. Мистраль ничего не сказал девочке, но на следующий день принес в студию пучок травы в вазе, а позже дал ей яблоко.
— Смотри, смотри, Фов… Малышка, ты должна научиться видеть. Вот это яблоко. Оно кажется совсем круглым, но если присмотреться, то ты увидишь, что оно немного неровное, чуть выше с одной стороны, и совсем не круглое… А почему оно не катается, как шар, это яблоко? Потому что внизу оно почти плоское… Маленькая моя девочка, ты видишь эту царапину на его кожице? А какого цвета эта царапина? Фов, смотри! Она почти белая. А ты видишь этот оттенок желтого на красном? Ты заметила, где желтый становится ярче? Ты понимаешь, что все эти краски могут оказаться на твоем холсте, Фов?
И Мистраль наконец сделал то, о чем мечтал с первого дня. Этот момент ни один из них никогда не сможет забыть. Его рука легла поверх руки Фов и направила ее, чтобы кисть двигалась в нужном направлении, передавая свою силу ее хрупким пальчикам. Фов расслабила руку, только крепко держала кисть, и позволила своей руке слиться с рукой отца, прочувствовала каждой клеточкой ее движения. Она видела и чувствовала, как ее кисть наносила один мазок за другим, впитывая знания умом и телом.
