Я отшвырнула газету, метнулась в дом и стремглав помчалась в комнату матери. Эва еще спала, лежа на боку; она казалась маленькой и беззащитной. Я громко распахнула ставни, и мать настороженно открыла один глаз, затем другой. В свете дня я заметила, что у нее приятный загар, а глаза ясные и здоровые.
— Я собиралась просить Жака отвезти меня в больницу, — сказала я, — чтобы поговорить с твоим лечащим врачом.
Эва виновато взглянула на меня, села на постели и принялась нервно приглаживать стеганое одеяло.
— Но, — я изо всех сил старалась не повышать голос, потому что на самом деле мне хотелось схватить ее и хорошенько встряхнуть, — Жак сказал, что ты не больна и не болела ни минуты. Никаких визитов в больницу. Никакого больного сердца.
Эва не пыталась ничего отрицать, а вместо этого спокойно наблюдала за моей яростью и молчала: просто легла опять на подушку и смотрела на меня.
— Так что я, черт возьми, здесь делаю? До открытия моей выставки осталось всего три недели. И ты считаешь, что это подходящее время, чтобы припереться в эту лачугу на краю света? Это просто невероятно!
— Эстер, подойти сюда и сядь.
— Я слишком зла на тебя! — прокричала я словно трудный подросток. Как ей удается заставлять меня так себя вести? Я с сердитым топотом вышла из комнаты и спустилась вниз.
— Я хочу, чтобы ты отвез меня в аэропорт, — сказала я Жаку.
Он взглянул на меня поверх пилы и извиняющимся тоном произнес:
— Машина поломана, у меня остался только мотоцикл.
Меня одновременно бросило в жар и в холод. Я пошла в уборную, где меня вырвало.
Я не знала, куда иду, но уже не могла остановиться. Сначала я шла по темной дороге, потом свернула на протоптанную тропинку, ведущую через сосновый лес; густая крона деревьев почти полностью затеняла землю у меня под ногами, не пропуская солнечный свет. Я шла между деревьями, затем вновь по тропинке, между волнистыми холмами, поросшими молодыми дубками, корни которых выступали из покрывавшего землю известняка, словно руки мертвецов. Тоненькие ручейки прокладывали себе путь между скал — еще месяц, и их русла полностью высохнут. Я ни о чем не думала, просто шла, не глядя по сторонам, слушая свое дыхание, стук шагов по неровной земле и тишину.
После двух или трех часов пути на горизонте показался купол маленькой церкви. Я решила пойти в этом направлении. Но церковь оказалась дальше, чем я предполагала, и, пока я дошла до домиков, стоящих на краю крошечной деревушки, прошел, по меньшей мере, еще час. Я еле волочила ноги от усталости, а во рту у меня пересохло. «Древний мир» — прочитала я сделанную от руки надпись на деревянной табличке, свисающей со столба как расшатанный зуб. Я прошла мимо кучки скромных одноэтажных домов и никого не встретила. Несколько собак лениво полаяли на меня, почесываясь задней ногой, затем передумали и замолчали. Наконец я добралась до церкви. Как и дома, она была построена из светлого известняка, и тонкий шпиль указывал в чистое голубое небо.
Двери оказались открыты, и я вошла. Воздух внутри был насыщен благовониями. Я села на заднюю холодную скамью, ожидая, пока глаза привыкнут к тусклому освещению. Это была небольшая часовня, очень отличавшаяся от последней церкви, в которую я заходила — Святого Марка в Манхэттене. Часовню украшала золотая роспись и икона с изображением Пресвятой Девы. Присутствие Девы Марии сразу же успокоило меня, словно я встретила старого друга. Рядом с алтарем стояла ее статуя — Богоматерь, качающая на руках младенца Иисуса, ее лицо сияло от благоговения. Заплетенные в косы волосы венчала корона, тело покрывали голубые и розовые одежды.
Я пошла по проходу прямо к Деве Марии и внимательно посмотрела в ее лицо. У нее были кукольные горохового цвета глаза, которые смотрели сквозь меня. Неужели я совсем не заслуживаю ее внимания? Рядом с передними скамьями находилась крохотная купель, и я погрузила туда палец. Вода оказалась ледяной. Я глядела на Деву, а вода струйкой стекала с моего пальца, и я попробовала ее на вкус. У воды был немного затхлый и заплесневелый привкус.
Над алтарем находилось круглое темное толстое окно с витражами, отбрасывающее мутно-красные, зеленые и синие блики. За скамьями горели свечи, освещая церковь изнутри. Я порылась в кармане в поисках мелочи и нашла лишь несколько центов. На них я купила свечку. Я уже собиралась зажечь фитиль от другой горящей свечи, но остановилась. За кого я поставлю ее? Перед мысленным взором проплыли семь моих героинь, но я одну за другой отбросила их. Затем в сознании возникли лица Эйдана, Бена и, наконец, Эвы, но я отвергла и эту мысль. А потом — впервые за много лет — я, наконец, позволила себе по-настоящему вспомнить Жасмин Мэй Гласс.
Знает ли она, кто я? А если да, то думает ли она обо мне? Пишет ли она, как другие девочки-подростки, самые сокровенные мысли на своей прекрасной молодой коже? И если она это делает, стала ли она такой же уязвимой, как и я, жертвой алчных глаз и предметом грез какого-нибудь юноши или даже более опасного хищника? Может ли мой печальный опыт предостеречь ее?
Конечно, именно из-за нее меня ужаснула реакция публики на «Обнаженную в росписи». Из-за нее я переживала застой в творчестве, и именно потому, что в моем сознании она была неразрывно связана с Кенни, тем днем и рисунком, я испытала тогда такой страх, — что, в свою очередь, послужило причиной создания серии «Обладание».
Мне хотелось сказать Жасмин, что она изначально является прекрасной и неповторимой личностью, независимо от своих отношений с парнями, первого сексуального опыта или мнения церковных старейшин. У меня нет возможности говорить непосредственно с ней, но я надеялась, — всего лишь надеялась, — что, увидев мою работу, она поймет благодаря моему искусству свою значимость. Шанс небольшой, но другого у меня нет. На прошлой неделе Жасмин исполнилось шестнадцать лет. Она уже достаточно взрослая, чтобы решить, стоит ли ей меня искать, если она захочет, конечно. Я знала, что потеряла всякие права на нее в тот момент, когда были подписаны документы об удочерении, но я хотела, чтобы Жасмин знала: если она нуждается во мне, я всегда буду ее ждать. Поэтому нужно сделать что-нибудь такое, что побудило бы ее найти меня. Я дрожала от холода, ставя свечу за свою незнакомую далекую дочь, незримое присутствие которой заполняло теперь пустоту моей жизни, растапливало мое сердце ее живым реальным существованием.
Я вновь взглянула на Мадонну с младенцем на руках. Где сейчас Жасмин? Я даже не знаю, как она выглядит или как ее теперь зовут. Возможно, приемные родители изменили ее имя сразу после выхода из больничной палаты. Меня вдруг пронзила острая боль. Что же я наделала? Как я могла ее отдать? Я опустилась на колени у алтаря и сложила руки. Я смотрела на Мадонну. Люди всегда видят в ней то, что хотят увидеть: они берут образ Мадонны и пользуются им в зависимости от своих нужд. Сейчас я нуждалась в прощении. Я закрыла глаза и стала молить Святую Деву об отпущении моих грехов.
«Ребенок Гласс» — написала нянечка синей шариковой ручкой на ярлыке, прикрепленном к запястью, перед тем как осторожно запеленать новорожденное тельце крошки.
— Ее зовут Жасмин Мэй, — прошептала я. Нянечка ласково кивнула и похлопала меня по руке.
В течение последних шести недель беременности в моей комнате стоял устойчивый запах маленьких белых цветов, проникавший через крохотный балкон. По мере того как рос мой живот, а ребенок внутри учился выделывать всякие акробатические трюки, Ахмед, Клара и Джордж, мои друзья-соседи, оказывали мне все большую поддержку. Я сама была почти ребенком, но тело инстинктивно знало, как себя вести, и я росла и расцветала благодаря здоровью и природной силе, данной мне молодостью.
Жасмин появилась на свет глубокой теплой звездной ночью — в первый день мая. Она родилась очень легко. Мое тело раскрылось и выпустило ее, словно это был дар небес, совершенный и не причиняющий никакого беспокойства, светлый и новый, готовый быть любимым своими предполагаемыми родственниками, нервно ожидающими его появления в коридоре роддома. У крошки была гладкая овальная голова, сильные ножки и хорошо узнаваемая, только влажная, копна густых черных волос. Глазки малышки были крепко закрыты, и она не видела ни меня, ни окружающего мира. Пальцы Жасмин сжала в кулачки, а кулачки прижала к груди. Она подергивалась и издавала хрюкающие звуки, а через минуту после рождения принялась карабкаться вверх, к моей груди, чтобы получить свою порцию пищи. И в этот момент я попросила унести ее.
Позади часовни я нашла водопроводный кран и принялась жадно пить. Я ничего не ела с утра, после очередного приступа рвоты, и чувствовала слабость. Я проголодалась, но поблизости не было ничего съестного. Поэтому я направилась к дому Джона. Вокруг сгущалась тьма, а я шла через лес, испытывая безотчетный страх, словно была Красной Шапочкой, спасающейся бегством от волка. Я ускорила шаг и вскоре обнаружила, что бегу, не разбирая дороги, с яростью продираясь через кусты. Когда я добралась до дома, стояла уже кромешная тьма. Полуденный зной сменился пронизывающим холодом. Но ведь сейчас май, погода постоянно меняется.
