— Тогда я пойду.
— Да. Благодарю вас. Благодарю вас за то, что помогли мне.
В воздухе явственно ощущался какой-то резковатый запах, который она не могла определить. Она оглянулась вокруг. Четыре двери и изогнутая лестница, убегающая в темноту; холл, оставшийся таким же, каким она его помнила; позади лестницы дверь, ведущая в маленький коридор, который, в свою очередь, приводил на кухню. Она была уверена, что не забыла расположение комнат. Проводник вернулся к парадной двери и остановился в нерешительности.
— Все в порядке, — сказала она тихо, но уже гораздо более уверенно.
— Arrivederci, signora, — пробормотал он.
— Arrivederci.
Дверь громко захлопнулась за ним, приглушив наконец шум дождя. Она услышала шорох колес по гравию, потом он стих, когда повозка вновь выехала на дорогу. Еле слышный шум, похожий на легкий шелест, окружал ее со всех сторон. Сквозняки. Она вновь принюхалась, озадаченная, настойчиво пытаясь определить слабый, смутно знакомый аромат. Она сунула в карман спички, которые ей дал итальянец, и, оставив чемоданы стоять там, где он их поставил, подняла лампу, направилась к двери под лестницей и распахнула ее.
Свет лампы отбрасывал колеблющиеся тени на стену и потолок. Где-то в верхней комнате по-прежнему громыхала ставня, ритмично и монотонно.
Коридор, ведущий в кухню, остался прежним. Под ногами все те же старые, потертые и неровные каменные плиты. Кэрри припомнила, как будучи ребенком, играла на полу. Она придумала сложную игру со стеклянными шариками и хранила ее от всех в тайне. Ока могла часами заниматься этой игрой, но для каждого, кто проходил по коридору и мог упасть, наступив на шарики, игра становилась небезобидной.
Она рассеянно улыбнулась, вспоминая об этом, и протянула руку к кухонной двери, когда неожиданно, точно пистолетный выстрел, над ее головой резко хлопнула дверь. В тишине, окутавшей все вокруг, звук показался ей просто оглушительным. Она вздрогнула так сильно, что чуть не выронила лампу, затем застыла, напрягая слух. Сердце готово было выскочить из груди.
Кажется, прошла целая вечность, прежде чем она заставила себя сдвинуться с места.
Ветер. Это был всего лишь ветер. Что еще это могло быть?
Стараясь двигаться как можно быстрее, она толкнула кухонную дверь и шагнула внутрь. Остановилась, осторожно всматриваясь в темноту; тяжелые, гулкие удары сердца оглушали ее. При дрожащем свете лампы она заметила, что в комнате ничего не изменилось: железная кухонная плита занимала одну сторону, огромный кухонный шкаф для посуды — другую, в центре на кафельном полу стоял большой стол, а вокруг него несколько самых разных стульев.
А на столе лежали остатки незатейливого ужина. Хлеб, сыр, недопитая бутылка вина.
Она остановилась, как вкопанная.
В комнате было уютно. Мягкое тепло исходило от кухонной плиты. И теперь она точно определила этот характерный запах, который почувствовала, войдя в холл.
Сигаретный дым.
В доме кто-то был.
Она так дрожала, что едва смогла заставить себя сдвинуться с места. Очень-очень осторожно она поставила лампу на стол, Пламя перестало колебаться. На столе стоял трехрожковый деревянный канделябр; трясущимися руками она зажгла его и облегченно вздохнула, увидев ярко вспыхнувшее пламя.
И в этот момент она услышала позади себя звук чьих-то быстрых легких шагов, приближающихся к двери, в которую она только что вошла.
Помертвев от страха и затаив дыхание, она оглянулась, судорожно вцепившись пальцами в край стола.
Дверь отворилась, и в дверном проеме возникла стройная фигура молодого мужчины. На минуту он замер на пороге в нерешительности, затем быстро приблизился к ней так, чтобы при ярком свете лампы и свечей она смогла рассмотреть его. Худощавое умное лицо, высокий лоб под тонкими спутанными волосами, узкие глаза, сияющие ярким голубым светом, плотно сжатые губы. В одной руке он держал маленький фонарь, а другую протянул к ней ладонью вверх, всем своим видом желая показать, что не причинит ей вреда. Томительное молчание продолжалось несколько секунд. Затем раздался его голос.
— Кэрри, не бойся, это я. Ты не узнаешь меня?
Она издала невнятный звук, похожий то ли на рыдание, то ли на сдавленный смех.
— Лео! О, Лео! Неужели это ты? Как же я не смогла узнать тебя? Лео, Лео! Что ты здесь делаешь? — Два быстрых шага и она оказалась в объятиях кузена. Он был всего на пару дюймов выше нее, но его легкое тело было мускулистым и сильным, а руки, которые приподняли Кэрри с пола, сдавили ее так крепко, что она с трудом могла дышать.
— Кэрри, Кэрри! И о чем ты только думаешь — приехать сюда одной, в такую ночь! На моем месте мог оказаться кто угодно. Кто угодно! — Он немного отстранил ее и повернул к себе лицом. — Слезы? О, дорогая, не плачь!
Она шмыгнула носом.
— Я не плачу. Просто дорога была такой ужасной, и потом я очень испугалась, когда поняла, что в доме кто-то есть. — Непослушные слезы заливали ее улыбающееся лицо.
С легкой улыбкой, прикосновениями, настолько нежными, что она моментально лишилась остатков самообладания, он вытер ее мокрое от слез лицо и прижал к себе. А она продолжала плакать, уткнувшись в его плечо. Когда же, наконец, она успокоилась, он отпустил ее и, держа за руку, потянул к столу.
— Иди сюда. Садись. Выпей вина — будь умницей. — Она покачала головой. — Поверь мне, это как раз то, что тебе сейчас нужно. Когда ты ела в последний раз? У меня есть хлеб, сыр и немного цыпленка. — Он снял с ее плеч пальто и решительно усадил за стол, спокойно разговаривая и давая ей возможность прийти в себя. — Ешь, Кэрри. Тебе надо подкрепиться. — Он неожиданно улыбнулся широкой мальчишеской улыбкой, которую она так хорошо помнила с детства, и слезы вновь навернулись ей на глаза. — А пока ты ешь, я объясню тебе, что делаю в твоем доме. Это ведь теперь твой дом, не так ли?
Она робко кивнула в ответ.
Лео подошел к двери и повесил ее пальто на крючок.
— Я так и подумал, — сказал он, стоя к ней спиной.
Его голос оставался спокойным, почти невыразительным. — После всего того, что случилось между бабушкой и моим отцом, было бы странно ожидать от Беатрис другого, правда?
Она внимательно наблюдала за ним, за его темной, смутно очерченной фигурой, неожиданно оказавшейся вне круга света, падающего от лампы.
— Лео, а что произошло между бабушкой и дядей Джоном? Почему она, — Кэрри заколебалась, поняв, что собирается сказать «ненавидела», — так не любила его? В конце концов, он же был ее сыном.
Лео пожал плечами.
— Кто знает? Лично мне ничего не известно. Видимо, что-то семейное. — Он вернулся к столу и, наклонившись над ним, посмотрел на нее с мягкой лукавой улыбкой. Теперь, когда неприятный момент был позади, он говорил медленно, как бы размышляя сам с собой. — Ты знаешь, как иногда случается в семьях — возникает кровная вражда. Любовь перерождается в ненависть и всякое такое. Никто не может ранить нас так глубоко, как те, кого мы любим.
Невольно у нее возникла мысль: «Вот почему Артур, как бы он ни старался, не в состоянии глубоко ранить меня».
Он наклонился чтобы налить ей в стакан виноградного вина темно-вишневого цвета.
— Ты не возражаешь, если я закурю?
— Нет, разумеется, нет.
Она отщипнула кусочек цыпленка, потом подняла стакан, наблюдая за тем, как он вытащил из нагрудного кармана потертый, тускло светящийся серебряный портсигар и извлек из него сигарету длинными, пожелтевшими от табака пальцами. Слезы высохли, и теперь она могла рассуждать и говорить спокойно.
— Итак, что же ты здесь делаешь? — спросила она с едва заметным любопытством в голосе.
Он пожал худыми плечами.
— В одной из газет я прочитал сообщение о смерти дяди Генри. Как я уже говорил тебе, бабушка постаралась сделать все возможное, чтобы не позволить мне прикоснуться к ее наследству.
Его голос звучал почти равнодушно, с еле заметной грустной иронией. Он запрокинул голову и выпустил в потолок замысловатую струйку сигареткою дыма. Она внимательно разглядывала гордую посадку его головы, изящный изгиб скулы. Она помнила, что в детстве он был очень красивым мальчиком, но огрубевшие черты взрослою мужчины, подчеркивающие его зрелость к мужественность, еще больше красили его. Неожиданно она осознала, что за этой, пусть изменившейся, но знакомой красивой внешностью скрывается незнакомец. Тот Лео, которою она так хорошо знала в детстве, исчез. Долгие годы разлуки, жестокость и зверства, пережитые им на войне, разделяли их, как глубокая пропасть. Бели уж она так сильно изменилась с тех пор, как была ребенком, насколько же, должно быть, изменился он?
Лео взглянул на нее и поймал на себе ее пристальный взгляд.
— Знаешь, я обожал ее, — сказал он просто, не делая попытки скрыть неожиданно промелькнувшую боль в его глазах.
