— Бедненький ты мой, — сказала она, наклоняясь и заглядывая в его словно остекленевшие глаза. — Со всех сторон тебя жизнь бьет. Не сдавайся, Петрович, не сдавайся — мы с Машкой всегда с тобой.
Маша прокралась в Натину каморку — «Шанхай» — и остановилась посередине. В окна светила полная луна, казавшаяся ей большим стеклянным фонарем, наполненным клубящимся дымом. Она вспомнила что-то, связанное с луной. Кажется, раньше она могла плавать в лунном свете, потому что тогда он был плотный, как вода. Но после плавания в лунном свете у нее не оставалось сил, и она проваливалась в горячую черную бездну.
Может, она и сейчас сможет плавать?.. Она сделала несколько движений, похожих на танцевальные па, наткнулась на табуретку, больно ударила коленку. Свет был жидкий, еще жиже воздуха, и в нем почему-то было трудно дышать.
Она вдруг вспомнила, что раньше в этой каморке под лестницей был чулан и жили летучие мыши. Одна как-то залетела в мансарду и запуталась в ее волосах. Анджей взял большие ножницы и отрезал клок волос вместе с запутавшейся в них мышью. Зачем он это сделал? Пускай бы она так и жила в ее волосах. Он вырезал ей волосы, а через неделю ушел от нее навсегда. Ей все говорили, будто он утонул, она верила, берегла себя для мертвого Анджея — два года не позволяла никому прикоснуться к себе. Теперь, когда она знает, что Анджей жив, ей хочется, чтобы к ее телу прикасались все мужчины на свете. Она любила мертвого Анджея, а оказалось, он живой. Значит, она любила другого человека… Кто это был? Ей обязательно нужно знать, кто это был.
Маша приблизилась к Натиной кровати. Ната совсем усохла и стала похожа на мумию. Но в ней еще теплилась жизнь. Последние дни Ната стала очень много есть, и приходится часто подкладывать ей судно. «Если она умрет, — подумала Маша, — я не позволю ее закопать в землю — пускай лежит в этой каморке. Это будет склеп Наты. По ночам сюда будут приходить привидения всех Маш. Интересно, они будут ладить с привидением Наты?..»
— Ната, ты хочешь умереть? — громко спросила Маша.
— У-у, — промычала мумия и широко раскрыла рот.
— Ты хочешь есть? — удивилась Маша. — Ладно, я сейчас принесу тебе кислого молока и хлеба Ты хочешь хлеба?
— У-у, — промычала мумия.
Маше вдруг стало очень весело. Она бегом спустилась в погреб, так же бегом вернулась оттуда, неся в руках крынку кислого молока, отрезала на кухне ломоть хлеба. Очень весело — ведь она еще никогда не кормила Нату при луне. Теперь частички лунного света попадут в ее живот вместе с хлебом и молоком. Натин живот весь пропитается ими, и когда она умрет, будет светиться ночами. Но для этого ее нужно кормить каждую лунную ночь.
Она услышала скрип лестницы прямо над головой — это за ней идет муж. Она любит выскальзывать ночами из постели и бродить по темному дому и саду, а он, проснувшись, идет ее искать. Он почему-то боится, что с ней может что-то произойти. Глупый. С ней-то как раз ничего страшного не случится, потому что умершую в ней часть тут же заменяет невесть откуда берущаяся живая часть или даже две. Зеркало это заметило — в зеркале она каждый день разная. Скоро ее никто не будет узнавать, кроме зеркала.
Парень проскользнул в «Шанхай» и, увидев стоящую над Натой Машу, сказал:
— Ну вот, ты и ночами из-за нее не спишь. Ничего с ней не сделается. — Он обнял Машу за голые плечи — она была абсолютно нага.
— Давай прямо здесь, — сказала Маша, прижимаясь спиной к его животу. — Мне кажется, ей хочется увидеть, как это должно быть по-настоящему. У нее никогда в жизни не было этого по-настоящему.
— У-у-у, — прозвучало очень низкое Натино.
Маша присела на корточки лицом к луне. Ей показалось, что лунный свет, вливаясь в ее лоно, серебрит его, делает атласно мягким. Парень тоже сел на корточки, загородив от Маши луну, и она поняла, что лунный свет на самом деле превратил ее лоно во что-то удивительное, обладающее волшебной притягательной силой. Она видела это по зрачкам парня, которые, вздрогнув, поплыли, плавясь, точно кипящая смола.
Ей хотелось выть и рвать на себе волосы от наслаждения. Завыть она не могла — не переносила немузыкальные звуки, зато вцепилась себе в волосы и с удовольствием вырвала клок. Потом вонзила зубы парню в руку — у нее не было больше сил терпеть то, что он с ней вытворял, — и он, взвизгнув от боли, стал покрывать ее тело поцелуями, от которых ей стало щекотно.
— У-у-у-у, — неслось беспрерывно из угла, где лежала Ната. Маша, подняв наконец голову, сказала:
— Но тебе бы так не понравилось — лесбиянки не умеют отдаваться мужчинам.
— Она лесбиянка? — спросил парень, обливаясь потом на холодном лунном полу. — Что же ты мне раньше не сказала?
— Это что-то меняет?
— Я ее убью. Ты жила с ней?
Маша расхохоталась и накрыла рот парня своими волосами.
— Жила? Я не понимаю этого слова. Если ты спрашиваешь, занималась ли я с ней любовью, то я отвечу: нет, не занималась — я даже не знаю толком, как это бывает у женщин. Зато я изучила в совершенстве это занятие с мужчинами. Правда?
— Все равно я убью ее. Она хотела тебя. Она хотела тебя?
— Она меня стерегла. Мне кажется, я просто была ее мечтой. Хотя, наверное, в зоне ее научили мечтать весьма своеобразным образом.
Парень лишь повторил сквозь стиснутые зубы:
— Я ее убью. Она все равно никому не нужна.
Он вскочил с пола и бросился к Нате. Наклонился над ней, вглядываясь в ее лицо, потом протянул руку и сдернул одеяло.
Это было тошнотворное зрелище. Натин живот торчал колом. Могло показаться, что все ее туловище превратилось в огромный безобразный живот, из которого торчали спички-руки и спички-ноги. В животе что-то шевелилось и подрагивало — это было заметно даже в тусклом лунном свете.
Парень с минуту, точно завороженный, смотрел на Нату, потом повернулся к Маше и, неестественно тонко хихикнув, сказал:
— Она брюхатая. — Он рассмеялся с визгливым ужасом, как баба, увидевшая мышь или ужа. — Брюхатая, брюхатая. Вот чудеса. Ты знала, что она брюхатая?
— Как здорово! — воскликнула Маша. — У мумии родится маленькая мумия и еще одной мумией станет на свете больше.
Маша заметила, как вдруг широко округлились обычно полуприкрытые тяжелыми веками Натины глаза, как она пыталась приподнять голову, видимо, силясь что-то сказать.
— У-у-у-еййе ея, — выла она.
— Что она сказала? Ты поняла, что она сказала?
— Да. Убейте меня, — безошибочно догадалась Маша. — Она сама не знала, что беременная.
— Надо отдать ее в больницу.
— Нет! — Маша капризно топнула по лунному полу. — Она моя. Никому не отдам.
Уже когда до отправления поезда осталось пять минут, и проводница вежливо пригласила провожающих выйти на перрон, Николай Петрович сказал:
— Как решите, так и будет. — Он встал и добавил, уже переступив порог купе: — У меня только и есть на всем свете вы двое. Моя единственная семья.
И он быстро вышел.
Маша молчала, забравшись на верхнюю полку и глядя в окно ничего не замечающими глазами. Устинья сидела в плюшевом кресле возле столика и вязала Маше шерстяные наколенники для занятий балетом, который Маша, как ей самой казалось, забросила навсегда.
— Что я скажу ему? — спросила Маша, уже когда Устинья начала стелить постели, готовясь ко сну. — Не могу же я сказать: Толя, я тебя люблю. Поехали жить к нам. Навсегда.
— Почему не можешь, коречка?
— Потому что я женщина. И если я скажу так, у нас с ним ничего не получится. Это он должен сказать, что не может без меня жить, что мы всегда должны быть вместе. Ах, Устинья, как мне больно. Ну почему папа не вернулся после войны к Толиной маме? Тогда бы он не женился на моей маме и мы бы с Толей никогда не встретились. Или лучше бы он взял Толю к себе, когда я была еще совсем маленькая, и мы бы выросли с ним как брат с сестрой. Если бы мы с Толей были брат и сестра!..
И снова она надолго замолчала. Устинья переоделась в ночную рубашку, легла. Поезд мягко покачивало из стороны в сторону, уютно пахло печным дымком и чистым бельем. Маша наконец тоже переоделась в пижаму и теперь сидела на своей полке, свесив вниз длинные худые ноги.
— Устинья, может, пересядем на встречный поезд? — вдруг сказала она. — Что-то душа у меня сильно болит… Если то, что я сейчас переживаю, называется любовью, не хочу я больше никогда любить.
Устинья встала и, протянув руки, взяла и прижала к себе Машу, как берут маленьких детей — под попку одной рукой, за пояс другой.
Маша схватила Устинью за шею и уткнулась носом в ее щеку.
— Ну, ну, коречка, не горюй. Оно всегда издали кажется страшно, а на самом деле окажется, что Толя просто заробел или…
— Нет, Устинья, он не заробел, — прошептала Маша. — Все на самом деле куда страшней, чем ты себе представляешь. Вот увидишь. Как же я хочу вернуться в детство… Зачем мы вырастаем и превращаемся в умных и печальных взрослых? Я очень хочу вернуться в детство.
