На улицу они даже не вышли, а выкатились, спотыкаясь и чуть не падая, — ни дать ни взять жертвы нападения из какой-нибудь комедии. Первым показался Римини — одной рукой он прижимал к себе взятого наперевес Лусио, а другой тащил за собой истерзанную, потерявшую одно колесо коляску. Подойдя к краю тротуара, он махнул рукой, чтобы поймать такси; София остановилась у дверей и, прислонившись к стенке, стала смеяться как ни в чем не бывало. Через несколько секунд она наклонилась вперед, словно ее тошнило, и вдруг замолчала; Римини, высматривая такси, краем глаза заметил, как София села на корточки, обтерев при этом стену здания, раздвинула ноги и, блаженно улыбаясь, как и полагается после долгого сдерживания, опорожнила мочевой пузырь — струйки мочи, отфильтрованные бельем, побежали по руслам стыков между тротуарными плитками к проезжей части. Старый коптящий «Пежо-504» остановился перед Римини, мгновенно заполнив воздух вокруг себя клубами вонючего черного дыма. В любой другой момент Римини отказался бы ехать на такой машине, тем более с ребенком, но брезгливость была излишней. Он открыл дверцу и, подавив последнее сопротивление взбунтовавшейся коляски, засунул ее между задним сиденьем и спинкой кресла шофера. Затем, даже не пытаясь сохранить видимость достоинства, бегом — словно спасаясь от ядерного взрыва или потопа — обогнул машину и, прижимая к себе Лусио, рухнул на сиденье. Протянув руку, чтобы закрыть за собой дверцу, он бросил взгляд в сторону Софии — полагая, нет, обещая себе, что видит ее в последний раз. Она уже встала, распрямилась и каким-то нетвердым шагом направлялась к машине, к нему — а может быть, к Лусио, который тем временем во все глаза глядел на отца, одновременно показывая ручонкой в сторону Софии, словно ожидая, какой вердикт будет вынесен в отношении этой тетеньки. София ласково улыбалась — так улыбаются очень уставшие или умирающие люди, у которых уже нет сил на то, чтобы напрячь или, наоборот, расслабить мимические мышцы и придать своему лицу другое выражение. Она подошла к машине и, пока водитель возился с заедающей дверцей, успела посмотреть на Римини — прямо в глаза. К этому он не был готов. В ее взгляде не было ни истерики, ни кокетства, ни просьбы, ни, наоборот, достоинства или же презрения; это был взгляд, пронзающий насквозь, взгляд, каким встречают нисходящее с небес божество и каким провожают исчезающее божественное видение. Даже то, чему он только что стал свидетелем, не могло унизить Софию в его глазах, не могло его оттолкнуть. То, что произошло, было ужасно, а он был свидетелем произошедшему; но ее взгляд выражал безграничное доверие и убежденность в том, что он никогда не воспользуется своим знанием ей во вред. Она стояла перед ним, словно обнаженная, не испытывая ни стыда, ни жалости к себе, ни каких бы то ни было враждебных или же теплых чувств к нему; таким же обнаженным и беззащитным почувствовал себя перед нею Римини.
«Подождите», — сказал Римини и придержал руку таксиста, прежде чем тот захлопнул дверцу. Оглянувшись, он увидел, что София стоит посередине тротуара и, согнув в колене одну ногу, пытается стряхнуть какую-то грязь, прилипшую к каблуку. На ее лицо падали отсветы ламп вокруг таблички с названием гостинцы — на прямоугольнике из искусственного мрамора красовался курсив «L’Interdit»[1]. «Садись», — крикнул Римини, распахивая дверцу машины. София еще несколько секунд продолжала созерцать собственные туфли, прежде чем поняла, что никакая грязь не виновата в том, что ей тяжело идти и что она на каждом шагу спотыкается. Подумав еще немного, она, словно решившись на какой-то отчаянный шаг, села в машину, после чего стала жаловаться Римини и Лусио на неудобную обувь, на не совсем подходящий размер и на то, что эта фирма «вообще туфли делать не умеет». Услышав, что Римини назвал старый адрес — угол Булнес и Берути, она замахала руками и поправила его: «Гондурас, три тысячи сто». — «Вот это да, — удивился Римини. — Разве я тебе не на Булнес звонил?» — «Да просто мне оттуда все сообщения передают. Я там уже несколько месяцев не живу. Меня выселили, пока я была в Германии. Хозяин продал квартиру, и новые владельцы сразу въехали. Старый хозяин прекрасно знал, что меня не будет еще несколько месяцев, — ему ничего не оставалось делать, как собрать все мое барахло и передать его на хранение, на склад в районе Барракас. Как понимаешь, и дальше все пошло не слава богу — через полмесяца склад затопило во время урагана, и мои вещи залило водой. Я, наверное, единственный человек в мире, которого выселяли из занимаемого жилища одновременно в двух полушариях: пока, значит, Конрад и его сволочная тетка подавали на меня заявление в миграционную службу (а моя туристическая виза уже месяц как закончилась к тому времени), моя мебель и другие вещи преспокойно плавали и гнили в залитом водой подвале — за более чем скромную плату в двести пятьдесят песо в месяц, причем хозяин квартиры на Булнес пребывал в полной уверенности, что эти деньги заплачу я. — София сделала паузу и посмотрела на свое смутное отражение в боковом окне такси. — Ну и ладно, — сказала она наконец. — Оно, наверное, и к лучшему. По крайней мере, избавилась от огромного количества барахла. Сам знаешь, сколько его накапливается, а все не хватает духу разобраться с вещами и выкинуть половину на помойку. Вот оборотная сторона подобных несчастий — они вынуждают тебя пересмотреть приоритеты. В общем, я нашла себе квартирку на Гондурасе. Вид оттуда, между прочим, в тысячу раз лучше, чем из той, старой. — Обернувшись к Римини, она как ни в чем не бывало поинтересовалась: — Не заглянешь?» Римини молча посмотрел на нее — его взгляда оказалось достаточно для того, чтобы София отказалась от мысли зазвать его в гости. «Да нет, я понимаю, уже поздно», — сказала она негромко и спокойно, как бы рассуждая вслух.
Несколько кварталов они проехали молча. Когда машина, замедлив ход у светофора, поравнялась с очередным ночным киоском, Римини посмотрел на освещенную витрину и понял, что если сейчас не покурит, то умрет на месте от сердечного приступа. Раньше, когда он курил постоянно, желание затянуться табачным дымом могло быть острым, но все же сдерживалось тем фактом, что курение было постоянно доступной Римини роскошью. Теперь же, после полутора лет жизни без сигарет, он чувствовал, что теряет над собой контроль, — он хотел курить точно так же, как хотел пить и есть; это был такой же инстинкт, как безотчетный страх, который Римини порой испытывал. София поудобнее устроилась на сиденье и ласково погладила Лусио по голове. Малыш, которому давно пора было спать, молча и, как казалось со стороны, серьезно и внимательно смотрел в окно. «Да, кстати, — неожиданно сменила тему София. — Ты даже не представляешь себе, кого я видела в Германии. Догадайся. Самого Пьера-Жиля». Римини подумал, что София шутит, и посмотрел на нее. «Кого ты видела?» — переспросил он. София выразительно закивала головой, и Римини по выражению ее лица понял, что говорит она всерьез. «По телевизору, в какой-то вечерней программе». — «А я, признаться, думал, что он уже умер». — «Может, и умер, — сказала София. — Кто его знает. Каждый второй из тех, кого по телевизору показывают, уже покойник. Но выглядел он, я тебе скажу, просто великолепно. По крайней мере лучше, чем мы с тобой. Ему какую-то премию вручали». — «Премию? За что?» — «Понятия не имею. Все было по-немецки, я мало что поняла. Вроде он теперь кинопродюсер». — «Продюсер», — негромко повторил Римини, словно желая убедиться в том, что не ослышался. Несколько сбитый с толку, он попытался совместить в своем сознании эту информацию с образом того психопата, который набросился на «Портрет призрака» с топором. Нет, процветающий, уверенный в себе незнакомец, о котором рассказывала ему София, никак не мог быть тем же самым человеком. «Все так, Римини, уверяю тебя, — сказала София. — Кто-то умирает, а кто-то возрождается и возвращает себе молодость. Занимает место другого, умершего. Ест, пьет, впитывает впечатления и наслаждается жизнью за двоих. Представляешь себе — двойная порция успехов, радостей и удовольствий. Да, выжившие присваивают себе все лучшее. А впрочем — какая разница. Вот любовь, например, — разве это не одна из форм естественного отбора?» София наклонилась к шоферу и стала, бурно жестикулируя, объяснять ему, как срезать путь к ее дому. Откинувшись затем на сиденье, она продолжила свой рассказ: «Ну вот, дело было так. Сижу я, значит, в пансионе на кухне (тетя-лесбиянка в это время свалила на еженедельное заседание не то районного совета, не то какого-то сборища активистов из ближайших кварталов — не поверишь, она туда являлась месяц за месяцем, пытаясь втереть соседям, что один переулочек в микрорайоне непременно нужно назвать в честь ее безвременно погибшей собачки — Кимштрассе или что-то в этом роде); телевизор у нас там стоял в столовой (ну, я слышу, что говорят по-немецки, а время от времени раздается взрыв аплодисментов) — и вдруг, совершенно неожиданно, стихи… Ты не поверишь, Римини, это было как галлюцинация… — Она закатила глаза, закусила губу и задумалась. — Вот: „Voici de quoi est fait le chant de l’amour“, — процитировала она. — Нет, не так: „Le chant symphonique de l’am-our/Il y a le chant de l’amour de jadis/Le bruit des baisers éperdus des amants illustres…“ Вспомнил? — Не дожидаясь ответа, София продолжила читать стихи: — „Les cris d’amour des violées, des mortelles violées par les dieux/Il y a aussi les cris d’amour des félins dans les…“ тра-ля-ля… Ну, я, значит, бегом на кухню и вижу: Пьер-Жиль собственной персоной, со статуэткой в руках — что-то вроде заостренного на конце цилиндра, ни дать ни взять большой позолоченный член (жаль, изображение плохое было; жадная тетка Конрада говорила, что телевизор, подключенный к нормальной человеческой антенне, — это от лукавого); ну так вот — и наш Пьер-Жиль стоит перед публикой и читает нараспев: „Les vagues de la ler oú naît la vie et la beauté…“ Можешь себе представить?» Римини посмотрел на нее, чуть заметно улыбнулся и отвел взгляд. София продолжала смотреть на него в упор, явно ожидая ответа. «Я тебя спрашиваю, помнишь ты или нет?» — произнесла она. «Помню, помню, — сказал Римини почти протестующим тоном. — Но…» — «Но ты просто ничего не понимаешь». Римини только вздохнул. «Ничего ты не помнишь. Ничего не узнаешь из того, что когда-то слышал, — заявила София. — Это для тебя как сон. Как какой-то далекий шум. Как китайский язык. А впрочем — значит, это действительно правда. — Она на секунду замолчала. — Этот твой лингвистической Альцгеймер — значит, это правда». И откуда она это знает? Римини судорожно сглотнул и попытался придать лицу непринужденное выражение. «Ну уж ты загнула. Тоже мне Альцгеймер. Не так уж все и страшно». — «Ты ведь сам это так называешь», — сказала София. Римини хотел было продолжить игру в равнодушие, но это оказалось выше его сил. «Откуда ты знаешь? — настороженно спросил он. — Ты что, следишь за мной? Платишь кому-нибудь за информацию? Может быть, ты и телефон мой прослушиваешь?» На некоторое время вновь воцарилась пауза. Лусио размялся — выгнулся всем тельцем, вытянул ручки во всю длину, прижался головой к груди Римини, потом повернулся и стал смотреть на него в упор — строгим взглядом широко раскрытых глаз. Римини, естественно, к этому времени уже пожалел, что поддался на провокацию. Любая личная эмоциональная реакция несла в себе опасность: одно неверное слово — и он мог потерять все то, чего с таким трудом добился. «Ну и что ты собираешься делать, помимо того, что ссориться со мной? — спросила София. — Как я понимаю, положение у тебя не из лучших. Работа хотя бы есть?» — «Немного, — соврал он. — Впрочем, это и к лучшему. Я все равно уже здорово устал от переводов. У Кармен дела идут неплохо, вот я и решил, что нужно передохнуть. Можно сказать, взял себе полгода-год отпуска по уходу за ребенком». Римини замолчал. Он чувствовал, что его алиби висит на волоске. София тоже помолчала несколько секунд, а затем, совершенно неожиданно для Римини, улыбнулась и сказала: «Ты, наверное, счастлив. Сбылась наконец твоя давняя мечта». — «Какая мечта?» — «Стать альфонсом. Жиголо. Разве ты об этом не мечтал?» Римини не смог сдержать улыбки. «Эх ты, горе-комедиант, — сказала София, хлопнув его по плечу. — Думаешь, я уж совсем дура? Нет, это у тебя Альцгеймер, а не у меня. Я все помню». — «А вот это даже я помню, — сказал он. — Никогда не мог понять, как ты от этого не устаешь». — «Кто тебе сказал, что не устаю. Мне иногда выть хочется. Особенно когда я в очередной раз понимаю, что в этом мире я одна такая. Все нормальные люди, особенно мои знакомые, могут позволить себе что-то забыть. Они же прекрасно знают, что для хранения всей, даже самой ненужной, информации у них есть я. Я их успокаиваю самим фактом своего существования: у меня ничего не потеряется. Я как ходячий архив. Да, кстати, позволю себе спросить — так, в скобках. Знаешь, что из моих вещей не пострадало во время наводнения?» — «Понятия не имею», — сказал Римини, вытирая нос Лусио. «А ты догадайся», — сказала София. «Я же сказал, что не знаю. Я ведь даже понятия не имею о том, какие вещи у тебя вообще были…» — «Римини, догадайся, — строго перебила она его. — Чтобы догадаться, вовсе не обязательно знать. Более того, „догадаться“ и „знать“ — антонимы». — «Ну не знаю. Может быть — одежда?» — наугад предположил он. «Одежда, — задумчиво повторила София, словно преподаватель, оценивающий ответ студента на экзамене. — Ну, предположим, что это была одежда. — Смирившись с тем, что перед нею полный тупица, София попыталась навести Римини на нужный ответ: — Предположим, что испорчено все — мебель, книги, светильники, картины, шторы, постельное белье, — а в целости и сохранности осталась только одежда. Если бы дело обстояло так, дорогой, то скажи на милость, какого хрена я бы стала рассказывать тебе об этом, да еще пытать своими загадками? Что бы ты мне на это мог ответить — как жаль, кто бы мог подумать? Так вот, Римини, пережила наводнение не одежда. Фотографии, Римини. Фотографии. Портреты мертвецов, на сосуществование с которыми ты обрек меня после развода, потому что отказался разобрать и разделить снимки. Я, кстати, их пересчитала: тысяча пятьсот шестьдесят четыре фотографии. София и Римини на набережной в Мар-дель-Плате. София и Римини в пансионе Мерано — раннее утро, завтрак. София и Римини в ресторане в Кракове. София и Римини у „Джоконды“… Я, когда спустилась в подвал, сразу ее увидела — коробку с фотографиями. Она плавала между мебелью, но фотографии были целы и невредимы — как жертвы кораблекрушения на спасательном плоту. — София широко раскрыла рот, словно ей не хватало воздуха, словно она собиралась вот-вот разреветься. — Все, хватит, — сказала она. — Римини, все кончилось. Оставь меня в покое, прошу тебя. Верни мне мою жизнь».
