— Заткнись! — рявкнула я, как армейский сержант. — Скоро обед. Постарайся вести себя прилично.
Я повела Хока в маленький ресторан «Старый Макдональдс». Горели неоновые буквы. Стойка пестрела яркими обертками. Вместо стульев были старые сиденья от тракторов, насаженные на молочные фляги. На стене висели фотографии домашних животных.
Я усадила Хока, заказала «Кровавую Мери» и, чувствуя угрызения совести, что расплачиваюсь Айриными карточками, попросила у официантки, одетой в лохмотья, еще два коктейля.
— Два «Рыжих петуха»?
— Все равно.
В бокалах вместо соломинок торчали малюсенькие вилы. Через несколько минут я пошла в туалет, декорированный под деревенскую уборную, а когда вернулась, Хока не было. Я подумала, что он тоже пошел в туалет, и решила подождать. Рядом сидел мужчина в замшевых брюках и туфлях на платформе и насвистывал «Долину красной реки».
— Что вы читаете? — спросил он.
Я держала путеводитель по Монреалю.
— Автобиографию Алисы Токлас[12].
— Да? Ну и как, интересно?
— Ну, если этим заниматься…
— А «Рыжий петух» вам нравится?
— Что? Ах да, да, конечно.
— Еще один?
Я удивленно посмотрела на него. Что ему нужно?
— Нет, спасибо. Я жду приятеля.
— Неужели? Уже десять минут, как он вышел на улицу.
— Вы уверены?
Он кивнул. Я подскочила и вылетела из ресторана. Я обегала весь район, а потом решила, что он устал и вернулся в отель. Хока там не было. Остался только его рюкзак.
Я упала на противную постель и провалилась в тяжелый сон.
Утром я обошла несколько офисов борцов за мир, но никто не хотел мне помочь. В конце концов я поняла, в чем дело. Меня принимали за брошенную жену. Я пошла в парикмахерскую и сделала стрижку. Купила пестрое деревенское платье и кожаные босоножки ручной работы и в этой маскировке снова пустилась на поиски. Кое-кто знал его, но не видел уже несколько месяцев. Мне даже дали его старый адрес. На окраине я разыскала облупившийся дом. Толстая женщина за конторкой помнила Хока, но тоже давно не видела. Я пошла в полицию и написала заявление о пропаже человека.
Спустя пару дней я предприняла еще одну попытку найти его знакомых. Я предположила, что он пришел в себя и вернулся к старым друзьям. Я побывала в их притонах, но тщетно. Что делать? Я решила устроиться официанткой, снять комнату и искать своего героя. Что еще оставалось мне в этой жизни?
Я вернулась в Старкс-Бог за вещами. Автобус остановился прямо у дверей Айриного офиса. Я несла почти пустой рюкзак Хока, оставив его пожитки в камере хранения на автостанции в Монреале.
Айра побледнел, увидев меня, но привез на своей красной пожарной машине домой и дал письмо. Миссис Янси приглашала меня в Халлспорт побыть с матерью, которая лежит в больнице с нарушениями системы кровообращения. По пути в аэропорт Айра сказал, что не допустит, чтобы Венди когда-нибудь увидела меня. Ей было плохо, но теперь она счастлива в семье Анжелы. «Исчезни из нашей жизни», — повторил Айра.
Суббота, 22 июля.
Джинни смотрела на спящую мать. В носу — тампоны, между ног — прокладка, на руках и ногах — новые синяки. Правый глаз перевязан. Температура повышена.
Каждый день могло произойти новое кровоизлияние. Почти неделю мать не вставала с постели, ни с кем не разговаривала. То входили, то выходили медсестры. Джинни казалось, что тело матери, словно яблоко: когда-то наливное, а теперь — упавшее и гниющее. Как у яблока, главным смыслом его существования было одно: растить семена новой жизни. А когда эти новые жизни — Карл, Джим и сама Джинни — стали спелыми яблоками, функции матери были выполнены и она слегла в больницу. Ее тоже использовали. Это несправедливо. Но она сама всегда утверждала, что в жизни нет справедливости.
Джинни вышла в коридор. Из палаты тренера доносилось: «Вон! Убирайся! Без всяких «но»!»
Непонятно, чем живет тренер: прошлым или настоящим? Кричит ли он оттого, что лежит в больнице, или переживает какую-то драму в прошлом?
В дверях палаты миссис Кейбл стояла сестра Тереза, а рядом с ней дрожал от ярости мистер Соломон.
— Женщина страдает, сестра Тереза!
— Откуда вы знаете, мистер Соломон? Человек — больше, чем биологический механизм. Может, душа миссис Кейбл счастлива в этом, насколько мы можем судить, страдающем теле?
— Невмешательство достойно порицания ничуть не меньше, чем преступление, — кипятился мистер Соломон. — Я не могу лежать по соседству и слушать ее стоны, зная, что могу облегчить ее боль. Дайте ей отдохнуть, сестра! Отдохнуть в огромной черной пустоте по ту сторону.
— Это не сострадание, мистер Соломон. Вы думаете не о ней, вы хотите облегчить себе жизнь, не слыша ее стонов. Если бы вы действительно сочувствовали миссис Кейбл, то не возмущались бы тем, как она выполняет то, что начертано ей судьбой.
— Судьбой! Снова глупости! Нет никакой судьбы, сестра. Есть жизнь. И единственное, на что человек способен, — это прожить ее как можно безболезненней. Отойдите, сестра! Позвольте мне войти! — Он беспомощно схватил ее крепкую руку.
— Тому, что вы хотите сделать, мистер Соломон, нет оправданий ни при каких обстоятельствах. Человек не только материя. Нельзя забывать о душе…
Джинни вернулась в палату матери. Эдди была права: люди обожают начинать свои рассуждения со слова «человек»…
Мать проснулась и следила за рыжими белками на вязе.
— Мистер Соломон и сестра Тереза снова спорят.
— Да?
— Теперь мистер Соломон хочет выдернуть трубки миссис Кейбл, а сестра Тереза мешает. У каждого свои аргументы.
Мать улыбнулась.
— Они играют словами. Убивают время.
— Я заметила. — Джинни снова вспомнила Венди. Ничего удивительного: дочка постоянно жила в ее сознании. По дороге в больницу Джинни всматривалась в каждого ребенка — не Венди ли? В магазине она машинально набивала сумку тем, что любила Венди, а в хижине могла часами сидеть, чавкая печеньем, как когда-то Венди. Несколько раз звонил телефон. Она подбегала в надежде, что это Айра и Венди, хотя понимала, что он не позвонит.
Споры мистера Соломона и сестры Терезы почему-то напомнили время, когда Венди еще не умела говорить. Джинни с Айрой разговаривали во время обеда, а Венди постоянно вмешивалась, бессвязно лепеча и сердито жестикулируя для выразительности ручонками. Она переводила глазки с мамы на папу и считала, что ее лепет важен ничуть не меньше, чем слова родителей. И, похоже, так оно и было.
— А что ты думаешь об этом? Можно ли убить, если болезнь неизлечима? — Может быть, мать даст ей понять, как поступить с ней самой?
— Не думала об этом. Все зависит от многих обстоятельств.
— А в случае с миссис Кейбл?
— Не знаю. Скорей всего, она давно выразила свою волю на бумаге.
— А если нет?
Мать пожала плечами.
— Это не мое дело.
— Мама, однажды ты просила меня помочь тебе умереть легкой смертью, — выпалила Джинни. — Принести тебе пистолет? Или что-нибудь в этом роде? — Все! Плохо ли, хорошо ли, но дело сделано.
Мать улыбнулась и надолго замолкла. Джинни покраснела, как много лет назад, когда мать говорила с ней о менструации. Две темы — секс и смерть — были одинаково священны и требовали особой деликатности. Похоже, она сглупила.
— Я помню тот разговор, — наконец произнесла мать. — Я была моложе и намного романтичней представляла себе смерть. Спасибо за вопрос, Джинни. Но — нет, мне не нужен пистолет. Мне не очень больно, и у меня еще остались дела — смерть требует тщательной подготовки.
Они молча послушали фамильные часы.
— Страдания тоже имеют свой пик, — заметила мать.
— Как это?
— Да, когда радуешься, что заканчиваешь жить и готова к объятиям смерти.
— Да, верно.
После кровоизлияния Джинни читала матери энциклопедию. В этот день она дочитала последнюю статью, завершив девятилетний проект матери.
Мать удовлетворенно закрыла глаза. Одно дело сделано. Потом попросила принести ей из дома кое-какие бумаги и пригласить адвоката.
Два дня она что-то писала, положив на колени подушку, консультировалась с адвокатом и наконец протянула Джинни пачку бумаг. Сценарий похорон, перечень расходов, эпитафия, список мебели, которую нужно оставить в семье, какие-то финансовые расчеты, договор купли-продажи…
— Мама!
— Да?
— Но ты не можешь продать его!
— Почему? Разве это не мой дом?
— Я против!
— Дорогая, самое лучшее, что я могла для тебя сделать, — продать дом. Считай это моим подарком. Каждый дом нужно продавать прежде, чем он превратится в памятник. Прошлое, которое очень любят, вредит настоящему, — как о выстраданном, сказала она.
Джинни уставилась на мать полными слез глазами. Это хуже, чем быть вышвырнутой: продается само гнездо.
