Она распахнула дверь. Может, он сообразит, куда лететь? Птенец неистово носился по комнате от мутного окна к блестящему зеркалу и назад. Джинни решилась. Она бросится наперерез, он испугается и свернет к двери. Она вскричала и замахала руками. Птенец испуганно запищал и с размаху врезался в окно.
Джинни, плача, схватила теплое, судорожно дергающееся тельце с бархатной грудкой и увидела, как черные глазки подернулись мутной пленкой…
На следующий день мать не ответила на ее приветствие. Джинни не знала, спит она или только делает вид. Ей было жаль мешать матери разрывать земные узы, но она чувствовала, что должна что-то сказать.
— Вчера умер последний птенец, — тихо заговорила она, не зная, слышит ли мать ее слова. — Я понесла его во двор, но он соскочил с моего пальца, стал носиться туда-сюда и в конце концов врезался в стекло. Мама, пойми: он разбился о закрытое окно, хотя рядом была распахнута дверь.
Мать не ответила. Спит? Не слышит? Джинни хотела отойти, но мать неожиданно улыбнулась и тихо сказала:
— Береги себя, Джинни.
— Ты тоже, мама.
Джинни позвонили ночью. Она примчалась на джипе в больницу и влетела в палату. Мать была в коме. Она лежала под капельницей, а доктор Фогель поднимал ей веки и слушал сердце.
Оттолкнув санитаров, Джинни потянула его за халат.
— Пожалуйста, — прошептала она, — дайте ей уйти.
— Я занят! — прошипел он.
— Она готова. Дайте ей уйти.
Он усадил Джинни в кресло и строго спросил:
— Вы хотите, чтобы ваша мать жила? Или нет?
Она не ответила. Громко жужжала какая-то аппаратура…
— Мы делаем все, что возможно.
— Я знаю, доктор Фогель. Я ценю это. — Ей показалось, что он вот-вот заплачет.
Через час, не приходя в сознание, мать умерла.
Джинни вернулась в хижину, легла на кровать, на которой когда-то родилась, и заплакала. Те, кого она любила, выросли, умерли или изменились — потому что горы проржавели, реки изменили свои русла — ничто не осталось неизменным; каждому живому существу суждено умереть — и умереть в одиночестве.
Она вытерла слезы, поправила постель и приступила к чтению очень подробных инструкций матери. Вскоре приехал Карл — стройный, высокий, красивый, в военной форме — истинный продолжатель дела майора. Они молча обошли два дома, потом продали лишнюю мебель, кое-что сдали в хранилище и покончили с продажей особняка и хижины преемнику майора. Подписали множество бумаг, сдали в банк наличные для себя и Джима, поцеловались и расстались — скорей всего, навсегда.
Она позвонила Айре.
— Айра, это я, Джинни. Моя мама умерла.
Он долго молчал.
— Мне очень жаль, Джинни. Она была хорошей женщиной.
— Спасибо. — Она сама не понимала, зачем позвонила. Что ей с того, что мать была хорошей женщиной? — Как Венди? — Она услышала ее плач во дворе. Сердце сжалось.
— Отлично. Она ходит к Анжеле, пока я на работе.
Джинни едва удержалась, чтобы не спросить, скучает ли по ней Венди, как скучает она?
— Бедная Анжела. Она не возражает?
— Что для нее еще один? Только веселей, — ответил Айра, не проведший в детстве ни одного дня в одиночестве.
— Айра, я… — Она чуть не спросила, нельзя ли ей вернуться. Бедный дорогой человек! Она очень обидела его, бездушно нарушив правила, какими бы глупыми они ей ни казались.
— Да? — нетерпеливо спросил он.
— Я… я…
— Джинни, когда ты вернешься? Ты нужна нам с Венди.
Они тоже очень нужны ей! Больше, чем когда бы то ни было.
— Айра, я…
— Пожалуйста, возвращайся, Джинни. У нас будет еще ребенок, и все наладится. В доме разруха. Я неделями не ем горячего. Венди по ночам плачет. Ей нужна настоящая мать, Джинни. А мне — жена. Настоящая жена.
Джинни замерла, подумав о покойной матери: она была настоящей женой и матерью — пока в ней нуждались. Что посоветовала бы мать? Последовать ее примеру? Или нет? Но мать умерла, предоставив право ей самой составлять сценарий собственной жизни. Джинни была ее продолжением, но слишком рано приговаривать себя в двадцать семь лет к медленной смерти.
— Нет, — еле слышно сказала она.
— Нет?
— Я подам на развод, Айра. Я хочу забрать Венди.
— И выйти замуж за того мерзавца?
— Нет.
— Куда ты поедешь?
Она помолчала.
— Не знаю.
— Ты не получишь Венди. Я не могу доверить своего ребенка сумасшедшей.
— Сумасшедшей, которая случайно оказалась ее матерью, — разозлилась Джинни.
— Неужели бедное дитя мало от тебя натерпелось? Ты сбежала даже не попрощавшись…
— Ты выгнал меня ночью…
— …А теперь, когда она черт знает из каких соображений тебе понадобилась, ты приползешь назад? Чтобы обмануть ее снова? Не выйдет! Ты не нужна ей! Она уже называет Анжелу мамой. Оставь ребенка в покое!
Венди называет Анжелу мамой? У Джинни перехватило дыхание.
— Но ты ведь сказал, что она плачет по ночам?
— Не помню.
— Ты только что это сказал!
— Ты себе льстишь. Знаешь, женитьба на тебе была самой большой ошибкой в моей жизни.
— Я тоже не считаю это время самым лучшим в своей жизни. — Готова ли она принести ее в жертву богу эмансипации? Или все-таки приползти к Айре и принять его условия?
— Мне жаль, что умерла твоя мать, — смягчился Айра. — Она была настоящей женщиной. Тебе до нее далеко.
Джинни почувствовала, что сейчас самый подходящий момент помириться. Он уступит, попроси она прощения. Ей далеко до матери? Да, но даже гиперсамоотверженная мать допустила возможность ее собственного развития.
Она осторожно повесила трубку, упала на кушетку и разразилась рыданиями. Она звонила, надеясь помириться, а получилось наоборот. Она больше не жена Айры, не мать Венди, не дочь своей матери… Кто же она?
Джинни торопливо позвонила в справочную Джорджии и набрала номер Хока. Это был выстрел наугад.
— Алло? — спросил уверенный мужской голос.
— Я — подруга Уилла. Могу я с ним поговорить?
— Простите, — не сразу ответил мужчина на другом конце провода, — могу я узнать, с кем говорю?
— Конечно. Я — Джинни Бэбкок. Мы познакомились в университете.
— Вот как? Я — отец Уильяма.
— Очень приятно, полковник Хок. Уилл говорил о вас. — Она специально усилила свой южный акцент, надеясь войти к нему в доверие. «Болтают два земляка-деревенщины», — сказала бы Эдди.
— Буду откровенен с вами, мисс Бэбкок. Уильям сейчас в госпитале в Атланте.
Джинни вздрогнула.
— Ему сильно досталось в последние годы. Мы с матерью поняли, что с ним не все в порядке, когда он пару лет назад дезертировал из армии. Он воевал во Вьетнаме, а потом появился дома, твердя что-то о военных преступниках, империализме, хиппи и прочем вздоре. Потом сбежал в Канаду. Мы думали, он стал наркоманом, а несколько недель назад он приполз домой. В буквальном смысле, мисс Бэбкок. По траве на собственном животе. Утверждал, что за ним кто-то гонится, чтобы высосать из него тепло. Похоже, он несколько дней не ел и не брился. Мы спрашивали, кого он боится, а он бормотал: «Провидение, энтропия!» Будь я проклят, если понимаю, кого он имел в виду. Ему поставили диагноз «паранойя».
У Джинни подкосились ноги. Хок оказался не героем войны, а обыкновенным душевнобольным. Сын не восстал против принципов отца — он просто сошел с ума.
— Я понимаю, — пробормотала она. — Мне очень жаль.
— Ну, зато теперь он дома, — весело сказал его отец.
Она повесила трубку. Каждая клеточка ее мозга пела реквием Хоку, ее герою-пацифисту. Но она оплакивала не его. Она оплакивала свою жизнь.
Джинни легла на кровать и стала думать о смерти матери. По крайней мере, одному она научилась: все связи с дорогими людьми и предметами должны быть разорваны. Что удерживало мать в той палате? Больное, гниющее тело? Стерильная чистота? Суетящиеся доктора и сестры? Ее могли удержать фамильные часы, огромный белый особняк, построенный ненормальным отцом; бережно хранимые фотографии предков; рыжая белка на вязе; несчастная дочь, ждущая совета, как жить. Но там, в запредельной сфере, куда перенесется ее душа, не будет ни часов, ни фотографий, ни дочери — ничего, что, как щупальца спрута, опутывало ее на земле. Порвав со всем этим, она высвободилась из больного тела, которое так хорошо ей служило, а потом подвело. Ее смерть — как падение с ветки дерева сухого коричневого листа: легкий ветерок — и он полетел на землю. С Эдди было совсем не так; ураган, вырвавший с корнем молодое здоровое деревце, — вот на что походила смерть Эдди. Она могла столько сделать и столькому научиться!
Если у Джинни есть выбор, она предпочитает смерть Эдди. Она чувствовала, что ее время истекло. Она уже пережила несколько маленьких смертей, теряя тех, кого любила. Большая Смерть больше не казалась ей страшной. Все, кто был дрог ей, или умерли на самом деле, или умерли для нее. Нет никого, с кем было бы тяжело расставаться. Зачем ей новые привязанности? Смерть все равно поставит ее на колени. Не проще ли покончить со всем сейчас? Единственный способ перехитрить смерть — самоубийство.
