Татьяна Первушина - Монастырские тайны

Весна в тот год выдалась суровая…

25 марта (по-новому стилю, 7 апреля) 1925 г., в Благовещение Пресвятой Богородицы на улицах Москвы было неприветливо и сыро. Природа, словно предчувствуя какое-то еще неведомое, но, увы, уже неизбежное несчастье, не сдержалась, расплакалась навзрыд и теперь никак не могла остановиться. В окна Бакунинской больницы хлестал косой дождь, гулко барабанил по крыше и пузырился в черных лужах на земле.

Мимо больницы изредка проходили хмурые люди, подняв воротники пальто и курток и засунув руки в карманы. Иногда кто-то, нечаянно ступив ногой в лужу и, промочив при этом и без того хлипкую обувь, разряжал серый застывший воздух проклятиями.

Придерживая на груди платок, по улице торопливо пробегали кумушки: в сторону близлежащей аптеки в Зачатьевском переулке, чтобы купить микстуру ребенку от простуды, или по направлению к церкви Спаса Нерукотворного Образа на Божедомке, что близ Пречистенки – поставить свечку за упокой души новопреставившегося родственника… И те и другие молча радовались при этом, что не все еще церкви в Москве были закрыты большевиками…

Так, в суете этого серого, ничем особым не приметного дня, москвичи, увлеченные своими заботами, не смогли разглядеть надвигающееся на Россию печальное событие… Пришло оно поздно вечером и по силе своей было колоссально…

…Без четверти двенадцать ночи Патриарх всея Руси, узнав, который час, у хмурого и настырного человека, сидевшего у его постели и надоевшего, словно осенняя муха, казенными расспросами тяжело вздохнул:

– Так и не подвязали мне челюсть… Как я ни просил вас об этом…

– Святейший, – прервал настырный человек слабый голос умирающего, – скажите, не держите груз на душе, кому вы все-таки отдали жезл?

Патриарх ничего не ответил и лишь тяжело вздохнул:

– Скоро наступит ночь, темная и длинная…

Дважды перекрестившись, святитель Тихон поднял руку для третьего крестного знамения – и… его земной путь завершился.

Два дня назад одиннадцатый Патриарх, ослабевший и измученный болезнью, вернулся из храма Большого Вознесения на Никитской, в Бакунинскую частную клинику на Остоженке, куда был перемещен из своей «поднадзорной» кельи в Донском монастыре еще в январе на так называемое «лечение», под неусыпный надзор «товарищей» из ГПУ.

В «Большом Вознесении» он, несмотря на сильнейшие боли в опухшем горле (сказывалось неудачное удаление двух зубных корней стоматологом накануне), несколько часов служил праздничную литургию, последнюю в своей жизни, а также проводил официальную хиротонию.

И теперь, тяжело ступая и с трудом преодолевая все усиливающуюся боль и головокружение, Патриарх Тихон наконец-то взошел на больничный порог.

В просторной светлой палате с видом на сад Зачатьевского монастыря все оставалось по-прежнему, как и до его отъезда в «Большое Вознесение»: мрачный человек у двери, в белом халате, небрежно накинутом на штатское; необыкновенная чистота простынь, запах лекарств и ладана; иконы, привезенные Святейшим из монастыря, которые в свете теплившейся лампады бросали таинственные блики на стены; удобное кожаное кресло, высившееся в углу; маленькая тумбочка с медикаментами, на которую Патриарх старался не смотреть; небольшой письменный стол, за которым он работал, когда силы позволяли… А сил у него оставалось уже слишком мало…

Гонения на церковный мир, невиданная травля «красными сатанистами» самого Тихона в начале… Потом арест, тюрьма, иссушающая душу неизвестность, беспрестанные допросы, судебные разбирательства, ожидание расстрела…И наконец, когда его выпустили из-под ареста по требованию мировой общественности, больное сердце Святейшего продолжали ранить частые посещения «товарищей» из ГПУ, их нелепые требования о сотрудничестве и отречении от своих убеждений, несколько попыток покушения, гибель при одной из таких верного и преданного помощника…

Патриарх, сняв клобук[1], грузно опустился на кровать, взял в руки небольшое зеркальце с прикроватной тумбочки и печально поглядел в него. С зеркальной поверхности на него смотрел глубокий старик, в глазах которого отражались физические и душевные муки. «Эх, Вася, Вася, что же с тобою стало… А ведь тебе всего-то шестьдесят, – устало подумал Тихон, – совсем еще ведь не старый, а жизнь уж кончена… Жаль, многое не успел, что задумал…»[2]

Перед глазами словно промелькнула вся его непростая, полная опасностей и духовного напряжения жизнь…

Вот он еще мальчик, сын сельского священника, играет со сверстниками на лугу, но при этом зорко следит, чтобы не обижали маленьких ростом и слабых; вот Василий самозабвенно учится в семинарии и мечтает о всеобщем благоденствии…

После, в духовной академии, мечты его принимают более серьезный характер и превращаются в конкретные планы… Сокурсники в шутку придумывают ему уважительные прозвища: сначала «архиерей», а потом и «патриарх», как бы предугадавшие его особенную планиду… И все вокруг считают его безусловным любимчиком судьбы, который идет по жизни легко и споро[3]…

Когда ему исполняется двадцать шесть лет, Василий принимает обеты девства, нищеты и послушания, чуть позже принимает постриг с именем Тихон, в честь Тихона Задонского и самоотверженно служит на благо православного христианства там, где приказывает ему судьба: в России, Польше, Америке, Канаде…

Проводит службы на церковно-славянском и английском, спасает от истребления святые мощи, пресекает церковные распри на корню, закладывает камни для новых соборов, преодолевая при этом тысячи километров на лошадях, лодках или просто пешком…

– Господи, как быстро пролетела жизнь, – вздохнул Тихон, – словно приснилось все мне…

Взгляд его задержался на клобуке, украшенном бриллиантовым крестом, подарком Николая II за героическое служение Церкви Господней…

«Нет, пожалуй, не приснилось, – сам себя поправил Патриарх и вздохнул, – Господи, я готов к тому, чтобы было замарано и погибло имя мое, только бы Церкви и России была от этого польза».

Условный стук в дверь заставил его отвлечься от грустных и тяжелых дум. Сердце Тихона радостно забилось: у порога стояли отец Серафим Поздеев, на которого Патриарх возлагал большие надежды, а вместе с ним и Сергий (Никольский), хиротонисанный Тихоном во епископа всего несколько часов назад в храме Большого Вознесения.

– Это ко мне, – открывая дверь, коротко бросил Святейший человеку-истукану в штатском, сидевшему у больничной палаты на стуле.

Удивленно вскинув брови, человек в «бело-штатском» насторожился, особенно, когда понял, что «пациент» ждал гостей и не может скрыть своей радости по поводу их прихода. Но все-таки пропустил посетителей в рясах к больному. Когда дверь закрылась, полнейшей неожиданностью для него, бывалого чекиста, стал вдруг звук защелкивающегося изнутри дверного замка.

– Э-эй, святейший! – непочтительно рванул было на себя дверь человек-истукан, но та не поддалась, – зачем это вы там закрылись? Не положено! Откройте!

– Не мешайте мне молиться, – был негромкий, но четкий ответ с той стороны двери.

Чекист заметался, почуяв неладное. Выбежал в коридор, позвал медсестру. Коротко объяснил ей, в чем дело, и они вместе вернулись к запертой больничной палате. Прислушались… И вправду молится…

Из-за двери слышались распевные слова молитвы. Плохо разбираясь в церковных службах, человек в штатском и медсестра даже не догадывались, что за таинство совершается там, за белой, плотно закрытой дверью. А если бы догадались, то давно бы уж позвонили товарищу Тучкову или еще кому поважнее…

Лишь услыхав слова «Каюсь пред Господом, что сотрудничал с коммунистами», человек-истукан, снова запаниковав, толкнул в плечо медсестру, и та, словно по команде, бешено заколотила кулачком в дверь и крикнула несколько раз визгливо: «Откройте, укол!»

Но в ответ все та же спокойно-равнодушная фраза: «Не мешайте. Дайте помолиться».

Медсестра побежала за «подмогой», а человек в штатском, согнувшись в три погибели и приложив ухо к замочной скважине, стал улавливать отдельные обрывки фраз. Пару раз он даже делал пометки в блокноте… Особенно не понравилась ему фраза: «Передаю тебе тайный жезл и вверяю судьбу церкви…» Насторожила и реплика о красном драконе, гонениях и славе мученичества… Потом вдруг в палате стало тихо-тихо…

… После была ненужная суета… Допросы, угрозы ни к чему не привели… И хотя никакого «тайного жезла» при обыске двух священников, выходивших из больничной палаты Патриарха, найдено не было, но подозрения все же остались сильнейшие. Были приняты «особые» меры. До последней минуты, до последнего вздоха у больничной койки, на которой умирал Святейший, прилежно сидел специальный человек, дознаватель…Он всячески пытался разговорить умирающего, чтобы составить отчет о проделанной работе…