Лисицын, остолбенев, смотрел, как у жены подкашиваются ноги, как она не столь падает, сколь ложится на снег, разметав юбки и пытаясь зажать перерезанное горло.
Но крови в человеке не так уж много — с полведра. А пока стоишь, разинув рот, жизнь покидает женщину, с которой столько лет ложился в одну постель; женщину, которой почитай что не изменял, с дворовыми девками разве; женщину, которая целовала и ластилась, готовила на ночь целебное питье…
И прочие стоят, не шелохнутся, и дурак Фролка смотрит точно так же, разинув рот, не в состоянии пальцем двинуть.
Все — покинула. Нет больше той женщины. Есть труп и кровь, которая скоро застынет, замерзнет и тем скрепит смерть, словно бы красносургучная печать.
— Матвеич, что это?.. — без голоса спросил Лисицын. И услышал в ответ:
— Обуза, барин.
Сборы в погоню были стремительны. Как будто сильфы ждали только знака. Пока Тимошка бегал за лошадьми, Выспрепар и Григорий Фомич заряжали пистолеты и ружья. Им помогала Миловида, причем оказалось, что эта пухленькая дама управляется с оружием не хуже мужчин. Федька, забившись в палевую комнатку, подальше от шума, видеть никого не желала и была даже недовольна, когда к ней заскочила босая Миловида и, опустившись на колени, вытащила туго сидевший нижний ящик комода. Тут Федька догадалась, что палевая комнатка была когда-то ее жилищем: в ящике оказались смотанные попарно дамские чулки, и шелковые, и шерстяные, а также сорочки и прочее исподнее.
Она так и не причесалась, пушистые волосы торчали дыбом, взор был безумный. Выхватив клубочек шерстяных чулок, Миловида села рядом с Бянкиной и быстро их натянула. Потом она отодвинула комод. Оказалось, он прижимал к стене довольно большой лук, из тех, которыми развлекается летом на прогулках светское общество. При луке был и колчан с оперенными стрелами. Взяв это странное добро, Миловида выскочила из комнаты.
Федька вышла в гостиную, молча подошла к столу, сгребла разложенные страницы Борискиного словаря и унесла их к себе. На нее не обратили внимания. Она услышала голос Световида, отдававшего распоряжения и требовавшего подходящей одежды — не скакать же по дорогам в парадном фраке и шелковых чулках. Голос был ей неприятен — она хотела тишины и потому сидела безмолвно, со словарем на коленях, как будто этим могла удержать Борискину душу возле себя.
На улице, к большому удивлению соседей, уже ждали шестеро гайдуков Светлейшего князя — плечистые молодцы, отменные наездники, очень довольные неожиданным развлечением. Поверх мундиров со шнурами, на манер гусарских, на них были плотные тяжелые епанчи. Задержка возникла из-за Миловиды — она непременно хотела ехать вместе с мужчинами.
— Обидно, право! — кричала она. — Все это дело я вместе с вами провела, а теперь дома оставляете? Нет, я тоже хочу видеть наше торжество!
Световид, быстро переодевшийся, в коротком полушубке, без парика, стоял перед ней и пытался внушить, что этот разговор — одна трата времени.
— Нет, нет, я хочу быть вместе с тобой, я пригожусь! — убеждала она. — Я в санях поеду!
— В каких санях?
— А Пахомыч на что?
Федька думала, что вот сейчас все уберутся — и она останется одна — со своим первым настоящим горем за всю жизнь. Но она переоценила собственное смирение перед лицом смерти. Молиться за новопреставленного раба Божия Бориса — дело правильное, и никто не помешает ей ставить за упокой свечки, подавать милостыню и заказывать поминания хоть до конца дней. Но отомстить за смерть друга, истинного друга, можно лишь сейчас!
В душе словно что-то взорвалось, полыхнуло светом, рассыпалось искрами. Вдруг стало ясно — что нужно делать. Федька быстро натянула подбитые мехом сапоги, а мужского костюма она и не снимала. Накинув полушубок, она поспешила на крыльцо и ахнула — всадников уже не было, умчались! Стояли только сани, в которые усаживалась сердитая Миловида, укрывала ноги полстью, а Пахомыч уже готовился ударить кнутом по конскому крупу. Федька кинулась к саням и шлепнулась рядом с ней.
— Ги-и-ись! — вскрикнул Пахомыч, и сильная лошадь, его гордость и лучшее имущество, взяла разбег.
Миловида, в мужском тулупе, замотанная платком, даже не посмотрела на Федьку.
— Скорее, Пахомыч, скорее, миленький! — повторяла она. — Ах, кабы и для меня лошадь привели!
Федька покосилась — трудно было представить эту женщину в ее неуклюжих юбках верхом. Но, зная Световида, можно догадаться — все сильфы обучены тому, что помогает и в драке, и в погоне.
Видимо, Пахомыч получил от Световида точные указания насчет дорог и поворотов. Он остановился только у шлагбаума на заставе. Солдат, заведовавший этим устройством, как видно, уже получил от сильфов вознаграждение — на вопросы Пахомыча отвечал быстро и толково.
— Так и есть, сударыня, Псковской дорогой поскакали, — сказал Пахомыч. — Но там они у каждого пня свернуть могут.
— Не у всякого, мой голубчик, — возразила Миловида. — У Лисицыных экипаж огромный, его по тропам не протащить. Будут ехать прямо и прямо…
— Коли не избавятся от экипажа, — сказал разумный Пахомыч. — Вместе с бабами…
— Туда ей и дорога! — воскликнула Миловида.
Федька молчала. Она поняла-таки, что Бориску убил человек, посланный господином Лисицыным, которого сейчас сильфы преследовали. Поняла она и то, что следить за домом Световида стали недавно. Третье понимание связано с исчезновением Румянцева. Он навел Лисицына на жилище врага.
Но думать о Саньке не хотелось. Слишком жива обида. И Борискина смерть оказалась таким потрясением, что уже не до танцев под снегопадом и прочих приятностей, связанных с ним. Все это не просто осталось в прошлом и словно было погребено под плотным белым снегом, а будет ли когда откопано — бог весть.
— Гони, Пахомыч! — приказала Миловида и повернулась к Федьке. — Ты знаешь ее, Фадетта?
— Нет.
— А я три года у нее в чтицах прослужила! В доме она — главная! Всеми вертит! Коли ее бросят вместе с экипажем — ты ведь поможешь мне ее изловить?
— Ты служила в доме Лисицыных?
— Да!
Если бы не скорбь — Федька бы живо сопоставила рассказы Дальновида, Световида и теперешнюю ярость Миловиды. А так — едва ль не версту проехали, пока она сообразила спросить:
— Румянцев у них?
— С собой потащили! И как бы по дороге не забыли в сугробе, с них станется!
— Господи Иисусе!
— Пахомыч, светик, гони!
Сани летели, звенели бубенцы, и все у Федьки в голове смешалось — беда и погоня, горе и злость. Она остро позавидовала Миловиде — у той все было просто! Мчалась вслед за друзьями, которых любила, чтобы наказать врагов, которых ненавидела. Она, сдается, была той, кого Световид принял в сестры.
