– Хватит пожирать глазами мое яблоко, – невозмутимо изрекла Шона. – Все равно не дам. Завидовать некрасиво.
Я машинально попыталась оправдаться:
– Ничему я не завидую. Я вообще думала о бананах. Напрасно ты отпросилась с работы, меня же сегодня утром выпишут. Говорили, что я проведу в больнице всего одну ночь.
– «Всего одна ночь» – растяжимое понятие, тем более для врачей, – авторитетно вмешалась мама, которая понятия не имеет, чем живут медики. – Между прочим, выписывать тебя будет не врач из приемного покоя. Придет другой, изучит результаты анализов, осмотрит тебя, и если повезет, к вечеру вернешься домой.
Пожалуй, она права. В больницу я угодила впервые, хотя в отделение неотложной помощи несколько раз обращалась и убедилась, что в таких учреждениях время и впрямь течет по-другому. «Несколько минут» обычно растягиваются на несколько часов – ничего страшного, если знать об этом заранее. Но когда тебя обещают осмотреть буквально «через пару минут», а ждать приходится часами, поневоле издергаешься.
– Нянька мне все равно не нужна, – сочла своим долгом высказаться я, хотя все мы знали, что я не хочу оставаться здесь одна, а родные меня все равно не оставят, так что разговор беспредметен. Люблю иногда завести беспредметную болтовню.
– Ничего, потерпишь. – Шона усмехнулась, показав свои ямочки. – За один день без меня компания не развалится. Меня вообще принимают как должное, а это мне не по душе. – Она в последний раз куснула яблоко и зашвырнула огрызок в корзину. – Мобильник я отключила. – Шона усмехнулась так самодовольно, что стало ясно: люди, принимающие ее как должное, наверняка будут весь день дозваниваться до нее.
– Ну, мне пора. – Мама наклонилась, чтобы поцеловать меня в лоб. Несмотря на почти бессонную ночь и беспокойство за меня, выглядела она прекрасно. – Буду позванивать в течение дня. Так, ведь тебе не в чем ехать домой. По пути заскочу к тебе, возьму одежду и завезу ее сюда в обед. До обеда тебя вряд ли выпишут. Кажется, я напала на след одного кондитера, специалиста по свадебным тортам, и узнала, где можно взять напрокат беседку для церемонии, а ближе к вечеру мы встречаемся у Роберты… – Роберта – мама Уайатта, – продумаем экстренный план действий на случай плохой погоды. Все под контролем, так что не волнуйся.
– Мне положено волноваться, как всем невестам. До свадьбы все эти синяки и ссадины ни за что не пройдут.
И даже если отвалятся струпы – фу, струп, слово-то какое! – на коже останутся бледно-розовые отметины.
– Наденешь платье с длинными рукавами или накинешь шаль – для октября в самый раз.
В Северной Каролине октябрь – чудесный месяц, но в середине осени похолодать может сильно и внезапно. Прищурившись, мама вгляделась в мое лицо.
– Думаю, лицо к тому времени будет в норме – оно почти не пострадало. А на крайний случай есть макияж.
Оценить размеры ущерба самостоятельно я пока не могла: зеркало мне не давали. Поэтому пришлось спросить:
– А волосы? Как они выглядят?
– Сейчас – жутко, – ответила Шона. – Я привезла шампунь и фен.
Умничка. Мои интересы для нее превыше всего.
Мама пристально разглядывала шов у меня надо лбом, где раньше была граница роста волос, а теперь – выбритая проплешина.
– Это поправимо, – наконец вынесла вердикт она. – Подберем прическу так, чтобы прикрыть выбритое место, оно невелико.
Ну вот. Можно сказать, жизнь налаживается.
В палату вошла медсестра примерно моих лет, свежая и чистенькая в форме, будто нарочно подобранной к цвету ее лица. Премиленькая, с почти классическими чертами, она была бы всем хороша, если бы не кошмарно выкрашенные волосы. Если волосы покрашены плохо, скорее всего, это дело рук их хозяйки. Волосы медсестры были тускло-бурыми. Интересно, какой у нее натуральный цвет? И кому вообще могло прийти в голову красить волосы в бурый? Состояние собственных волос обострило мое внимание к чужим – вообще-то я и раньше посматривала на чужие прически, а теперь у меня повысилась придирчивость. Медсестра улыбнулась, подошла к кровати и взяла меня прохладными пальцами за руку, чтобы посчитать пульс. Тем временем я изучала ее брови и ресницы. Нет, ни единого намека на цвет: брови просто темные, а длиннющие ресницы накрашены. Может, все дело просто в ранней седине. Я позавидовала ресницам медсестры, одобрила ее тушь и вдруг вспомнила, что мой макияж наверняка потек и теперь я похожа на енота.
– Как себя чувствуете? – спросила медсестра, следя за стрелкой наручных часов. Не человек, а многофункциональная система: считает, следит и говорит одновременно.
– Уже лучше. Только вот есть хочется.
– Это положительный симптом. – Она улыбнулась, коротко взглянув на меня. – Сейчас выясню, можно ли вас покормить.
Ее глаза оказались зелеными с ореховым оттенком. Должно быть, при всем параде, собираясь вечером в город, она выглядит сногсшибательно. Такая спокойная, собранная, а в глазах поблескивают искорки. Я решила, что все холостые врачи, а может, и не только холостые, не прочь закрутить с этой девушкой роман.
– Вы не знаете, когда примерно у врачей обход? – спросила я.
Моя собеседница грустно улыбнулась и покачала головой.
– Как получится, смотря сколько у нас экстренных случаев. Неужели вам у нас не нравится?
– Нравится все, кроме вынужденной голодовки. И необходимости просыпаться ночью, чтобы заверить всех, что я не потеряла сознание. И волос, сбритых за двадцать восемь дней до свадьбы. Но это пустяки, а в остальном здесь чудесно.
Она расхохоталась:
– Двадцать восемь дней? Последние два месяца перед свадьбой я была как помешанная. Таких травм перед свадьбой врагу не пожелаешь!
Мама забрала из сумочки мои ключи, помахала рукой и направилась к двери. Я попрощалась с ней и вернулась к прерванному разговору.
– Могло быть и хуже. А я отделалась только парой царапин да одним швом.
– Наши врачи не столь оптимистичны, иначе вы бы сейчас здесь не лежали.
В голосе девушки прозвучала укоризна. Наверное, сестрам все время приходится осаживать нетерпеливых пациенток, а я обычно терпеливая, но сейчас у меня на счету каждый день. Их осталось всего двадцать восемь, и часы неумолимо тикают.
Скорее всего медсестра видела записи в моей карточке, поэтому я не стала объяснять, что одна ночь, проведенная под наблюдением, еще не означает серьезной травмы. Может, меня просто решили припугнуть, чтобы я не приставала с вопросами, когда же наконец меня выпишут. Но у меня было запланировано столько дел, что я не могла валяться на больничной койке и перепоручать свою работу другим. Тошнота прошла, но в голове по-прежнему пульсировала боль. Дважды сходив в туалет, я поняла, что двигаюсь неуклюже, хотя в целом мое состояние не внушало опасений.
