Вилор опустил низко голову и вздохнул. Этот уголовник говорил такие понятные и простые вещи, но Щукин почему-то не хотел их воспринимать, не хотел следовать этому совету, словно маленький мальчик из вредности, зная, что так надо поступить, но так поступить он не мог.
Он пока еще точно не понимал, что происходит с ним. Тут вот в этой противной и вонючей переполненной камере. Щукин не хотел верить, что все, что говорит этот человек какая-то неизбежная и всеобъемлющая банальная правда жизни. Хотя где-то там, в самой глубине сознания, Щукину так хотелось расслабиться и принять эти вот правила игры. Игры немного циничной, но разумной и здравой… хотя такой пустой и одинокой без Лидии и без ее любви.
Вилор потянулся за кружкой с водкой и выпил. Он задержал дыхание и зажмурил глаза.
– Слушай поэт, ты вот поэт, а мы ни разу и не слушали твои стихи,… хоть бы прочитал что ли…
– Ты, что, правду говоришь? – удивился Вилор и, взглянув в глаза Канскому, недоверчиво дернул его за руку.
– А, что… думаешь, если мы тут по тюрьмам, так ничего в искусстве не сечем? Если стихи хорошие, так почему бы их не оценить? Ты еще не знаешь, какие на зоне таланты сидят!..
Вилор грустно улыбнулся, ему вдруг стало почему-то приятно, что кому-то вообще сейчас, тут нужно его творчество… так вот неожиданно, тут за решеткой.
«Почему я так однозначно выношу приговор окружающим меня людям?! Почему я сразу зачисляю их в невежи и равнодушные?! Почему я не хочу им доверять и просто верить, что они хорошие? Почему это со мной происходит? Я стараюсь из всех сил пропагандировать добро, но сам веду себя, как злой человек. Как человек, который не любит никого кроме себя! Мои стихи, они и предназначены таким как они, а я считаю, непроизвольно и несправедливо, что они не поймут их, будут смеяться или просто посчитают рифмованными словами. Эти люди они помечены злом. Они совершили преступление и принесли другим людям горе. Но они не хотят жить помеченными злом. Они хотят стать нормальными там, в глубине души, они хотят быть нормальными и добрыми. И потому на их исколотых грудях красуются кресты потому, что они сами того не понимая, неистово верят в Бога, которого не раз предавали, но к которому в конечном итоге, так стремятся и надеются на его прощение и любовь! Странно, они, нередко выйдя от сюда продолжая творить зло, хотят быть хорошими…» – Вилор вздохнул и посмотрел на какого-то странного человека, который сидел один в углу прямо на полу и лениво что-то жевал.
Вилор понял, что это изгой.
Тюремный отшельник, опущенный сокамерниками физически, и тем самым приравненный уголовниками к людским отбросам, человек, для которого сейчас даже само существование было противным времяпровождением на этой земле.
Щукину вдруг непроизвольно захотелось, чтобы он этот изгой тоже услышал его стихи.
Вилор грустно улыбнулся и, встав в полный рост, громко сказал:
– Если хотите вот прочитаю,… девушка, что ко мне приходила. Я, если честно сказать сейчас, о ней думаю,… стыдно мне перед ней и как-то жалко ее. Но говорить я буду не об этом. Когда-то лет десять назад я случайно был в Магадане. И вот случайно написал стихи про этот город. Я тогда даже не подозревал, что стихи для меня станут актуальными через десять лет. Вот и сейчас я вспоминаю ту поездку и те строки, они как будто, пусть это громко звучит, но очень пророчески сказались на моей судьбе. Вот, что я написал про тот северный город:
Там где солнце встает на востоке,
Раздвигая нависший туман,
Там людские сдвигаются сроки —
Из тумана глядит Магадан
Он ушел из двадцатого века
И состарился не по годам.
Он всегда унижал человека,
Магадан, Магадан, Магадан…
Ты российская скорбь и отрава.
И в тебе на века воронье.
Здесь могилы и слева и справа.
Нет понятие здесь про жнивьё.
Пусть ты город на дальнем восходе.
И не так уже страшен туман.
Пусть воскреснула правда в народе.
Но тебя не забыть Магадан.
Вилор дочитал стихи, повисла тишина, какая-то напряженная и неожиданно глубокая тишина. Казалось, в камере никто не шевелился. Были слышны (так, по крайней мере, показалось Вилору) шаги в коридоре, как течет вода по трубам. Щукин не ждал в это мгновение никакой реакции. Он вообще не хотел звуков, он был наслажден лишь тем, что его просто слушали.
Но, то, что произошло дальше, поразило его!
Они хлопали.
Как-то откровенно и добродушно хлопали в ладоши!
Нет, они выражали так свои чувства вовсе не из-за какого-то стадного инстинкта. Нет, они так искренно ответили на его творческий порыв.
Когда аплодисменты умолкли, кто-то из сокамерников сказал:
– Поэт! Ты главное так убедительно на суде говори! Правда пробьется, вот увидишь! Правда не может не пробиться!
Саша Канский хлопнул по столу кулаком и уважительно добавил:
– Знаешь, я стихи с детства любил, любил, но признаваться в этом никогда не торопился. Как-то это было, не модно, что ли у нас во дворе. Лучше конечно было на гитаре побрынькать и блатные песни петь, но вот я честно тебе говорю, стихи просто любил. У меня у деда была большая библиотека. Так вот я там и Маршака читал, и Маяковского, как не странно,… и Есенина. Но вот потом, потом вот не довелось. Сначала первая ходка потом вторая по малолетке. Эх, и пошло и поехало… А, тут,…тут ты молодец поэт. Молодец и давай.
Вилор тяжело вздохнул и зажмурился…
«А может еще ничего и не потеряно? А может жизнь еще и не кончается? Может, может еще есть место надежде? Любви?» – мысли крадучись как-то виновато крутились в голове.
* * *
– Вы говорите мне страшные вещи. Вы говорите мне о мщении. А это грех! Большой грех! – отец Андрей говорил сурово и тихо.
Он стоял перед алтарем и крестился. Рядом напряженно дышал Клюфт, он смотрел, то на лицо священника, то на святые лики над лампадами.
Открытые лица и добрые глаза…
Есть ли ответ…
«Почему они допускают зло? Почему они так долго допускают его властвование? Так долго… тысячи лет властвования зла. Борьба добра и зла длится с переменным успехом! Но неизменно, зло проигрывая, вновь возрождается и становится сильным? Почему они допускают это? Почему? Зло непобедимо и вечно? Добро хочет, чтобы зло было рядом? Почему? Зачем? Добро без зла будет незаметным? Невидимым? Нет! Нет! Они, они этого не хотят! Но почему они допускают зло? Почему?» – Клюфт непроизвольно зажмурился от мыслей.
С икон на него смотрели открытые лица и добрые глаза…
Тишина…
Только потрескивают воском свечки в подставках. Полумрак церковного дома немного пугает. Это словно предчувствие перед каким-то страшным судом, после которого тебя непременно осудят…
