Был четвертый час, когда Вэн с дочерью были у Палэ-Ройяля и кучер потребовал платы за два часа с половиной. Старик разменял первый из шести наполеондоров у перчаточника и в кармане его жилета было мелкое серебро, так что извозчику тотчас заплатили, и Элинор вошла в Палэ-Ройял, в этот эдем дешевых вещиц и обедов под руку с отцом.
Вэн терпеливо переносил энтузиазм дочери к бриллиантам и к стразам в окнах ювелира. Элинор хотелось глядеть на все: на зрительные трубки, на фарфор — на все новое и красивое. Фонтан играл, дети шумели и бегали около нянек, столько же шумевших, и хорошо одетой гуляющей публики. Возле фонтана играл оркестр. Бренчанье чайных ложек, чашек и блюдечек раздавалось в кофейной Ротонды: люди еще не начинали обедать, на окнах в ресторации красовались огромные груши и персики. Джордж Вэн позволил дочери оставаться довольно долго перед всеми этими лавками. Он несколько стыдился ее восторга и несдерживаемого энтузиазма, так как восхищение при виде этих простых вещей не согласовывалось с тем высоким гоном, который старик еще выказывал в своем упадке. Но у него не доставало духа мешать дочери — не был ли он счастлив, стоя под руку с этим прелестным созданием, которое смотрело на него с лицом, сиявшим невинной радостью?
Они вышли из Палэ-Ройяля, наконец, и прямо прошли через улицу Ришельё к бирже, где пылкая спутница мистера Вэна пристально смотрела на театр, находившийся напротив великого храма торговли.
— О, папа! — сказала Элинор, — Как бы мне хотелось быть в театре сегодня!
Мисс Вэн часто бывала в английском театре во время своей жизни в Челси, потому что старик знал некоторых содержателей лондонских театров, людей, помнивших его счастливую жизнь, и время от времени, приглашавших его в свои ложи. Но парижские театры казались таинственно восхитительными Элинор.
— Вы можете здесь доставать билеты в театр, папа? — спросила она. — Как, бывало, в Лондоне?
Вэн пожал плечами.
— Нет, душа моя, — сказал он, — Это совсем не так легко. Я знаю одного из декораторов в Амбигю — очень талантливого человека — но он не может раздавать лож. Я вот что скажу тебе, Элинор, я сведу тебя сегодня в театр Порт-Сен-Мартен — зачем я лишу мою дочь невинного удовольствия? — я сведу тебя, если только…
Джордж Вэн остановился и мрачная тень пробежала по его лицу, тень, заставившая его казаться стариком. Моложавость его наружности совершенно зависела от упругости натуры, состязавшейся со старостью. В эту минуту, когда уныние овладевало им, он казался тем, кем он был — стариком.
— Если только что, милый папа? — спросила Элинор.
— Я… у меня было назначено свидание, душа моя, с… с двумя джентльменами, которые… но я не пойду туда, Элинор, нет, нет, я не пойду туда. Я поведу тебя в театр. Я могу доставить тебе это удовольствие.
— Милый, милый папа, вы никогда не отказывали мне ни м каком удовольствии, но с моей стороны было бы эгоистично просить вас не сдержать слова, данного этим двум джентльменам. Уж лучше подите к ним.
— Нет, нет, душа моя… я… это будет лучше, может быть. Да, я поведу тебя в театр.
Вэн говорил нерешительно. Тень еще не сбежала с его лица. Если бы дочь его была менее занята парижскими лавками, новизною и веселостью толпы, она, наверно, приметила бы перемену в этом обожаемом отце.
Но она не приметила ничего, она не могла помнить ничего, кроме своего счастья. Этот великолепный день соединения и восторга казался началом новой жизни. Она с удивлением вспоминала скучную рутину пансионской жизни. Возможно ли, что только дня два тому назад, она была в Брикстонской школе, с упрямыми неисправимыми ученицами, с их ненавистными уроками — с их противным, однообразным повторением сухих фактов о Вильгельме-Завоевателе и Буэнос-Айресе?
Отец с дочерью ходили по бульвару до шести часов, а потом поднялись на блестящую лестницу ресторации, где Элинор увидала свое отражение в стольких зеркалах, что она почти изумилась повторению своих каштановых волос и своей белой шляпки.
Длинные залы были наполнены посетителями, которые подняли глаза со своих вилок и ножей, когда англичанка проходила мимо.
— Мы здесь обедаем по карте, — шепнул ей отец — Сегодня праздник, я и хочу угостить тебя первоклассным обедом.
Вэн нашёл порожний стол у открытого окна. Дом стоял на углу бульвара, и это окно выходило на многолюдный перекресток.
Элинор опять вскрикнула, увидав весь бульвар, расстилавшийся у ее ног во всем своем великолепии, но отец ее был слишком занят картой, чтобы приметить ее восторг.
Вэн был эпикуреец и гордился своим дарованием заказывать обед. Он теперь выказал большую тонкость, потому что бедность научила его разным дипломатическим проделкам, посредством которых он мог соединять экономию с расточительностью.
Давно уже Элинор не участвовала в эпикурейских пиршествах своего отца, и она кушала с большим аппетитом несмотря на то, что ее сильно развлекал бульвар внизу.
Блюда медленно следовали одно за другим, потому что внимание слуг отвлекалось многими посетителями, и солнце давно уже закатилось на безоблачном западном небе, когда Вэн с дочерью вышли из ресторации. Была почти ночь; огни начинали мелькать сквозь жаркий белый туман; зной сделался удушливее по мере того, как день клонился к вечеру. Парижане, сидевшие за мраморными столиками на воздухе возле кофейной, обмахивались газетами и беспрестанно попивали прохладительные напитки. Это был такой вечер, когда ничем нельзя было более заниматься, как сидеть на воздухе у кофейной Тортони и есть мороженое.
Шум, удушливый жар, суматоха, толкотня людей, стремившихся к театру, нагнали на Элинор головную боль. Нельзя постоянно чувствовать себя счастливою и, может быть, сильных ощущений этого дня было слишком много для этой молодой пансионерки. Она много ходила по горячей мостовой чудного города и начала чувствовать усталость. Вэну не приходило это в голову: он привык ходить каждый день, а иногда и целый день. Что делать одинокому англичанину в Париже, как не расхаживать по улице? Он забывал, что усталость может быть слишком утомительна для его дочери.
Жаркий белый туман становился гуще; газовая лампа, только что зажженная, состязалась с быстро потухавшим солнцем. На бульваре все превратилось в свет, жар, шум и суматоху, по мнению Элинор. Разумеется, все это было великолепно, по несколько оглушительно. Элинор была бы рада сесть и отдохнуть на одной из скамеек, но так как отец ее, по-видимому, не устал, она шла терпеливо и безропотно.
— Мы сейчас войдем в театр, Нелли, — сказал Вэн.
Он развеселился под влиянием бутылки шампанского и мрачная тень совсем сбежала с его лица.
