Жаркий белый туман становился гуще; газовая лампа, только что зажженная, состязалась с быстро потухавшим солнцем. На бульваре все превратилось в свет, жар, шум и суматоху, по мнению Элинор. Разумеется, все это было великолепно, по несколько оглушительно. Элинор была бы рада сесть и отдохнуть на одной из скамеек, но так как отец ее, по-видимому, не устал, она шла терпеливо и безропотно.
— Мы сейчас войдем в театр, Нелли, — сказал Вэн.
Он развеселился под влиянием бутылки шампанского и мрачная тень совсем сбежала с его лица.
Выло около десяти часов и совсем темно, когда они повернули к театру Порт-Сен-Мартен. Вдруг Вэн остановился; к нему подошли два молодых человека, которые шли рука об руку.
— Вы сыграли с нами славную штуку, друг мой! — закричал один из них по-французски.
Джордж Вэн пролепетал извинение. Он сказал, что дочь ею воротилась из пансиона и он желал показать ей Париж.
— Да-да, — отвечал француз. — Но мы знали о возвращении вашей дочери и, несмотря на это, мы условились сойтись сегодня вечером — не так ли друг мой?
Он обернулся к своему товарищу, который кивнул головой довольно угрюмо и отвернулся с полуутомленным, полунедовольным видом.
Элинор поглядела на молодых людей, спрашивая себя, с какими это новыми друзьями отец ее сошелся в Париже? Француз был низок ростом и толст, бел и румян лицом. Элинор могла видеть это, потому что его лицо было обращено к газовому рожку, когда он говорил с ее отцом. Он был одет несколько изысканно, в платье модного покроя, мывшемся совсем новым, и вертел короткую трость с серебряным набалдашником в своих руках, обтянутых перчатками.
Другой человек был высок и строен, одет неопрятно, в поношенном платье, как будто слишком широком для него. Руки его были глубоко засунуты в карманы его широкого пальто, а шляпа надвинута на лоб.
Элинор Вэн бросила только мимолетный взгляд на этого человека, когда он угрюмо отвернулся, но она успела увидать блеск больших черных глаз под тенью шляпы и гордый изгиб очень густых черных усов, совершенно скрывавших его рот. Он отвернулся, не к освещенным окнам лавок, а к дороге, и забавлялся, кидая сухие листья, рассыпанные на бульваре, кончиком своего поношенного кожаного сапога.
Француз отвел в сторону Джорджа Вэна и несколько минут разговаривал с ним вполголоса, размахивая руками, как это делают французы, и, очевидно, уговаривая старика сделать что-то, чего тому не хотелось. Но сопротивление Вэна было очень слабо и француз победил, потому что пожал плечами с торжеством. Элинор, стоя между угрюмым молодым человеком и отцом своим и французом, приметила это. Она с беспокойством поглядела на мистера Вэна, когда он обернулся к ней.
— Душа моя, — нерешительно сказал старик, тревожно играя своей перчаткой. — Как ты думаешь, можешь ты найти дорогу к Архиепископской улице?
— Найти дорогу? Зачем это, папа?
— Я… я хочу сказать, можешь ли ты найти дорогу одна?
— Одна!
Она повторила это слово с испугом.
— Одна, папа?
Но тут француз вмешался. Он говорил, что ничего не может быть проще: мадмуазель Вэн надо было идти все прямо, а потом повернуть туда и туда…
Он давал быстрые объяснения, но ни одного из них Элинор не слыхала. Она смотрела на своего отца Богу известно как пристально, потому что видела на его лице, в его тревожном нерешительном обращении что-то говорившее ей, что она должна опасаться зловещего влияния этого болтливого француза и его молчаливого товарища.
— Милый папа, — сказала она тихим, почти умоляющим голосом, — Неужели вы точно желаете, чтобы я воротилась домой одна?
— Ну… видишь ли, душа моя, не то, чтобы именно желал, но данного слова — как довольно основательно замечает мосье — нарушать нельзя и…
— Вы, может быть, останетесь поздно, папа, с этими джентльменами…
— Нет, нет, душа моя, нет, нет, может быть, час, никак не больше.
Элинор грустно поглядела в лицо, которое она любила гак нежно. Смутные воспоминания о прошлых горестях и неприятностях, смешавшихся со смутным предчувствием будущих неприятностей, наполнили ее душу, она с умоляющим видом ухватилась за руку отца.
— Пойдемте со мною домой, папа, — сказала она. — Это будет мой первый вечер дома. Пойдемте со мною домой и будем играть в экартэ, как мы, бывало, играли в Челси. Помните как вы учили меня?
Вэн вздрогнул, как будто нежное пожатие ее руки укололо его.
— Я… я не могу воротиться домой сегодня, Элинор, по-крайней мере с час. Есть… есть общественные законы, моя милая, которые надо соблюдать, и когда… когда джентльмена просят дать возможность другому джентльмену отыграться, он — он отказать не может. Я посажу тебя в карету, душечка, если ты не можешь найти дорогу.
— О, нет, милый папа, не то. Дорогу я могу найти.
Француз вмешался во второй раз с какими-то комплиментами, которых Элинор не совсем поняла. Он взял под руку Джорджа Вэна, а во все это время другой мужчина не пошевелился со своего места, а все стоял в угрюмой позе.
Вэн взял дочь за руку.
— Мне жаль, что я не могу взять тебя в театр, — сказал он несколько нерешительно. — Мне… мне жаль, что я не могу исполнить твоего желания, но… прощай, моя милая, прощай. Я буду дома в одиннадцать часов, только ты не ждн меня, ни под каким видом не жди меня.
Он пожал ее руку, подержал ее несколько минут, сам не зная что ему делать, а потом вдруг выпустил, как будто с сознанием, что он виноват.
Француз, все держа под руку старика, круто повернулся и пошел к Сент-Антуанской заставе, оставив Элинор одну между прохожими, пристально смотрящую вслед отцу. Другой мужчина поглядел на француза, когда тот увел отца, и медленно пошел за ними, склонив голову и засунув руки в карман. Элинор стояла неподвижно, смотря на примут фигуру отца, на низенького француза, на высокого| угрюмого незнакомца, который шел за ними до тех пор, пока псе трое не скрылись из вида. Потом, повернув домой с полусдерживаемым вздохом, она грустно посмотрела на длинную освещенную перспективу: она была очень красива, очень весела, блистательна и великолепна, но все это великолепие и вся эта веселость только сильнее заставляли Элинор чувствовать свое одиночество теперь, когда отец оставил ее. Первый день ее новой жизни кончился очень печально.
Мисс Вэн медленно шла домой в эту жаркую, летнюю ночь. Она была слишком опечалена внезапным разочарованием, набросившим мрачную тень на конец дня, начавшегося так весело, и не могла обращать внимания на свое одиночество в многолюдной толпе.
Никто ее не беспокоил, никто не приставал к ней, она шла защищаемая своей юностью и невинностью, хотя газовый свет, изредка падавший на лицо ее, вызывал взгляды восторга прохожих. Ей ни разу не пришло в голову, что отец се поступил дурно, отправив ее одну по многолюдной парижской улице. В бескорыстии своей любящей натуры, она почти забыла о своем обманутом ожидании относительно театра, даже когда она проходила мимо блистательно освещенного здания и смотрела, может быть, несколько пристально на толпу, теснившуюся на пороге.
