«Дайте мне клятву».
«Какую? Говорите».
«Поклянитесь мне всем самым священным для вас, что вы не откроете никому на свете моей тайны, по крайней мере все годы, пока я, моя матушка и граф будем живы».
«Клянусь честью», — ответил я.
«Теперь слушайте».
«Нет необходимости рассказывать вам о моей семье, вы ее знаете: моя матушка и несколько дальних родственников — вот и все. У меня было приличное состояние».
«Увы, да! — прервал я. — Почему вы не были бедны?»
«Отец мой, — продолжала Полина, не показывая, что она заметила, с каким чувством это было сказано, — оставил в наследство почти сорок тысяч ливров ежегодного дохода. Поскольку других детей в семье нет, это было состояние; итак, я вступила в свет богатой наследницей».
«Вы забываете, — сказал я, — о своей красоте, соединенной с блестящим воспитанием».
«Вы постоянно перебиваете меня и не даете продолжать», — улыбаясь, заметила Полина.
«О! Вы не можете рассказать, как я, о том впечатлении, которое вы произвели в свете: эта часть истории известна мне лучше, чем вам. Вы были, не подозревая сами, царицей всех балов, царицей в короне почестей, и это не замечали только вы. Тогда-то я увидел вас. В первый раз это было у княгини Бел… Все, кто был талантлив и знаменит, собирались у этой прекрасной изгнанницы Милана. Там пели, и виртуозы наших гостиных подходили поочередно к фортепьяно. Все самые прекрасные музыканты и певцы были здесь, чтобы восхитить эту толпу дилетантов, которая всегда удивляется, встречая в свете то совершенство в исполнении, какого мы требуем и так редко находим в театре. Потом кто-то начал говорить о вас и произнес ваше имя. Отчего сердце мое забилось при этом имени, произнесенном в первый раз при мне? Княгиня встала, взяла вас за руку и повела почти как жертву к этому алтарю музыки. Скажите мне еще, отчего, увидев ваше смущение, я ощутил страх за вас, как будто вы были моей сестрой, хотя я знал вас не более четверти часа? О! Я дрожал, может быть, больше, чем вы, и, наверно, вы даже не подозревали, что в этой толпе есть сердце, родное вашему, разделявшее ваш страх и восхищавшееся вашим торжеством. Уста ваши открылись, и мы услышали первые звуки голоса, еще дрожащего и неверного. Но вскоре ноты сделались чистыми и звучными, глаза ваши поднялись от земли и устремились к Небу. Толпа, окружавшая вас, словно исчезла, и я не знаю, достигли ли вашего слуха ее рукоплескания: душа ваша, казалось, парила над всеми. Это была ария Беллини, мелодичная и простая, однако полная слез, — такие мелодии мог создавать только он. Я не рукоплескал вам — я плакал. Вы возвращались на свое место в шуме похвал; я один не смел подойти к вам и сел так, чтобы все время видеть вас. Вечер продолжался; музыка продолжала щедро звучать, взмахивая над очарованной аудиторией своими гармоничными и многоцветными крыльями. Но я ничего не слышал с тех пор, как вы отошли от фортепьяно: все чувства мои сосредоточились на одном — я смотрел на вас. Помните ли этот вечер?»
«Да, я припоминаю его», — сказала Полина.
«Позже, — продолжал я, не замечая, что прерываю ее рассказ, — позже я услышал не эту арию, а вдохновившую ее народную песню. Это было на Сицилии, вечером одного из тех дней, какие Господь создал, кажется, только для Италии и Греции. Солнце едва скрылось за Джирдженти, древним Агригентом. Я сидел возле дороги. По левую сторону от меня начинал теряться в вечернем сумраке морской берег, усеянный развалинами, а среди них возвышались три храма; дальше простиралось море, неподвижное и блестящее, как серебряное зеркало. По правую сторону резко выделялся на золотом фоне город, как на одной из картин ранней флорентийской школы, считающихся творениями Гадди или подписанных именами Чимабуэ и Джотто. Напротив меня молодая девушка шла от источника, неся на голове старинную продолговатую амфору восхитительной формы и напевая песню, о которой я говорил вам. О! Если бы вы знали, какое впечатление произвела на меня эта мелодия. Я закрыл глаза и спрятал лицо в ладонях: море, берег, храмы — все исчезло, даже эта греческая девушка, будто фея вернувшая меня на три года назад в салон княгини Бел… Тогда я опять увидел вас, опять услышал ваш голос и смотрел на вас с восторгом. Но внезапно глубокая печаль овладела моей душой, поскольку в то время вы уже не были той молодой девушкой, что я так любил, той, что звали Полиной де Мёльен, — вы стали графиней Орас де Бёзеваль… Увы!.. Увы!..»
«О да, увы!» — прошептала Полина.
Прошло несколько минут в молчании. Полина первая его нарушила.
«Да, это было прекрасное, счастливое время моей жизни, — сказала она. — Ах! Молодые девушки не понимают своего счастья; они не знают, что несчастье не смеет коснуться целомудренного покрова, который защищает их и который муж когда-нибудь сорвет с них. Да, я была счастлива в течение трех лет. Три года ни разу не было омрачено блестящее солнце моих дней, едва ли затемнялось оно, как облаком, каким-нибудь невинным волнением, что молодые девушки принимают за любовь. Лето мы проводили в своем замке Мёльен; на зиму возвращались в Париж. Лето проходило в деревенских праздниках, а зимы едва хватало для городских удовольствий. Я не думала, что жизнь, такая тихая и спокойная, может когда-нибудь омрачиться. Я была весела и доверчива. Так мы прожили до осени 1830 года.
По соседству с нами находилось поместье госпожи де Люсьенн, жены большого друга моего отца. Однажды вечером она пригласила нас, меня и мою матушку, провести весь следующий день у нее в замке. Ее муж, сын и несколько молодых людей, приехавших из Парижа, собрались там для охоты на кабана, и большой обед должен был прославить победу нового Мелеагра. Мы согласились.
Приехав в замок, мы не застали там охотников, но, поскольку парк был огражден, мы легко могли присоединиться к ним. Время от времени до нас доносились звуки рога, и, слыша их, мы могли бы, направившись в их сторону, полностью насладиться охотой, не рискуя устать. Господин де Люсьенн остался в замке с женой, дочерью, моей матерью и со мной; Поль, его сын, распоряжался охотой.
В полдень звуки рога начали приближаться; мы услышали сигнал, повторившийся несколько раз. Господин де Люсьенн сказал нам, что поднятый кабан утомился и, если мы хотим, пришло время садиться на лошадей; в ту же минуту к нам во весь опор прискакал один из охотников с приглашением от Поля: кабан вот-вот должен был схватиться с собаками. Господин де Люсьенн взял карабин, прикрепив его к луке седла, и мы втроем отправились верхом. Наши матушки пошли пешком в павильон, около которого проходила охота.
Через несколько минут мы были на месте; несмотря на мое отвращение к такого рода удовольствиям, вскоре звук рога, быстрота езды, лай собак, крики охотников произвели на нас свое действие, и мы — Люси и я — наравне с самыми искусными наездниками помчались галопом, смеясь и одновременно дрожа. Два или три раза мы видели кабана, перебегавшего аллеи, и каждый раз собаки были к нему все ближе и ближе. Наконец зверь прислонился к большому дубу, обернулся и мужественно встретил свору собак. Это было на краю лесной прогалины, куда выходили окна павильона, так что госпожа де Люсьенн и моя мать могли видеть развязку охоты во всех подробностях.
