Но я не должна была предаваться этим воспоминаниям и попыталась отогнать их.
Мне следовало хорошо выглядеть сегодня вечером еще и потому, что это придало бы мне чувство уверенности, в котором я нуждалась после разговора с Клеем. Теперь мне казалось, что, рассказывая ему о своих впечатлениях от посещения Грейстоунза, я слишком положилась на нашу весьма проблематичную дружбу и была с ним чересчур откровенна. Клей слушал меня с видимым интересом. Но когда я закончила свое повествование, он, к моему разочарованию, оставил его без комментариев, и я снова почувствовала, что нахожусь во вражеском стане. В конце концов, он работал на Джулиана Мак-Кейба, и у меня не было причины доверять ему. Хорошо еще, что он не догадывается, кто я на самом деле.
За ужином я сидела с Клеем за угловым столиком в большой столовой. Разговор у нас не получался, потому что ему то и дело приходилось вставать из-за стола и улаживать возникавшие проблемы. Кормили в Сторожке вкусно и от души хорошей деревенской пищей; прислуживали за столом мальчики из соседнего села. Теперь у меня возникло ощущение, что я и впрямь нахожусь в сторожке. Это было забавно, и, если бы я могла забыть, что привело меня сюда, я приятно проводила бы здесь время.
Перед ужином я познакомилась с большинством гостей и нашла их образованными, интеллигентными людьми. Среди них были семейные пары, но приезжали и влюбленные, некоторые знакомились и составляли парочки прямо здесь.
Часто завязывались длительные дружеские отношения. Не то, что на горных склонах. Там легко знакомились, но каждый в конце концов спускался вниз в одиночку и мог никогда больше не встретиться с новым приятелем.
Поскольку это был маленький частный курорт, здесь не действовали официальные запреты, было больше интимности и меньше публичности. Клей разместил на отдельном столике миксеры, минеральную воду, тарелки с маслинами и луком, шейкеры и лед для приготовления коктейлей, так что гости, приносившие с собой спиртное, могли обслуживать себя сами. Приготовленное мною еще до ужина фондю булькало в электрической кастрюле, и гости подцепляли длинными вилками хлебные шарики и ловко обмакивали их в сырную смесь. Разговоры о лыжах не умолкали: рассказы о падениях, различных трюках и приемах, спортивных героях и собственных достижениях. Завязывались горячие, но доброжелательные споры о всевозможных стилях и методах тренировки, о сравнительных достоинствах и недостатках различных лыжных курортов. Наша гора не могла предложить высоты и длины маршрутов, какие нередко встречаются на Западе, но отличалась большим разнообразием лыжных трасс и обладала тем очевидным преимуществом, что находилась неподалеку от города. Это была очень милая вечеринка — со свечами на каминной полке и на кофейном столике, с не слишком яркими лампами и огнем камина, бросающими на потолок колеблющиеся тени; со льдом, позвякивающим в бокалах и с неумолкаемым журчанием голосов. Атмосфера, царившая в Сторожке, казалась мне нереальной. Хотя в этом, наверное, и заключалась идея — создать иллюзию бегства от повседневности для тех, кто много работал и нуждался в подобной разрядке.
Когда раздались аккорды гитары, я повернулась и увидела женщину, сидевшую на стуле в противоположном от камина конце комнаты. Это была Шен Мак-Кейб, ее светлые волосы свешивались ниже плеч, когда она наклоняла голову над гитарой. На ней было длинное светло-зеленое шелковое платье, перетянутое в талии золотистым пояском, на шее висела длинная нитка янтарных бус. Руки, перебиравшие струны гитары, были бледны, и, когда она подняла лицо с блуждавшей по нему улыбкой, я вдруг осознала, как она красива. При вечернем освещении ее глаза казались больше зелеными, чем серыми, она не потрудилась подкрасить свои густые золотистые ресницы. Она пользовалась губной помадой яркого абрикосового цвета, которая могла показаться гротескной на любом другом лице, но ей шла, гармонируя со всем ее обликом.
Женщина в красном свитере, с которой я вела беседу, воскликнула:
— Какая радость! Шен в этом сезоне еще ни разу не была с нами. Когда она решает одарить нас своим присутствием, это всегда праздник. Слушайте.
Шен начала петь, обращаясь с гитарой, как с любимым живым существом, не замечая слушателей, сдвинувших вокруг нее свои стулья. Казалось, она находится в комнате одна, и поет только для себя чистым, как кристалл, голосом. Песня называлась «Зеленая, зеленая трава у порога» и исполнялась в медленном темпе; Шен наполняла слова песни своей собственной печалью. Ее пение разрывало сердце.
Я осталась у камина, позади людей, собравшихся вокруг певицы. Находясь в этом конце комнаты, я могла видеть их лица в большом зеркале в позолоченной раме, висевшей на стене лестничной площадки. Я уже спрашивала у Клея об этом тянувшемся от потолка до пола зеркале, и он сказал мне, что оно когда-то, еще в тридцатые годы, украшало фойе кинотеатра. Марго купила его давным-давно на каком-то аукционе. Теперь благодаря зеркалу я могла видеть Шен как бы в двойном свете и оценить чистоту ее профиля, когда она поднимала голову и закрывала глаза, исполняя последние строки куплета.
Когда она закончила, раздались благодарны аплодисменты, и те, кто ее знал, начали называть песни, которые хотели бы услышать. Он окинула комнату своим рассеянным, ни на кого не устремленным взглядом и провела рукой по струнам, остановившись на песне «Куда исчезли все цветы?» На этот раз многие подтягивали певице, и комната наполнилась звуками голосов.
Поискав взглядом Клея, я обнаружила е стоящим у двери столовой; я отметила, с каким трепетным вниманием смотрел он на Шен. Я стала наблюдать за ним, а не за певицей. Когда кто-то попросил спеть «Ручеек», в ее голосе появилось органное звучание, и я увидела на лице Клея странную тоску, заставившую меня задуматься, что значила для него Шен. Все ее песни были о томлении, о чем-то утраченном или напоминающем об утрате — о чем-то оплакиваемом. И это томление было в глазах Клея, в линии его рта над аккуратной бородкой.
Я снова взглянула в зеркало и увидела человека, появившегося на лестничной площадке и наблюдавшего за Шен; мне было видно только его отражение. Я узнала Джулиана — Джулиана, который, по словам Клея, практически никогда не посещал подобных вечеринок. Ко мне вернулись прежние страхи. Сказал ли ему обо мне Эмори? Не пришел ли сюда Джулиан, чтобы поговорить со мной? Но пока он, кажется, меня не замечал.
Он не присоединился к поющим и не привлек к себе внимания ни одного из гостей; просто стоял возле лестницы, смотрел и слушал. У меня было такое чувство, словно он лишь отчасти находился в этой комнате, среди этих людей. Казалось, окруженный стенами, он испытывал скованность. Он принадлежал горам, крутым лыжным трассам, снежной стихии. В отличие от Клея, двигавшегося лениво и склонного к созерцательности, Джулиан напоминал сжатую пружину. Ему необходимо преодолевать препятствия, подобные трамплинам на горном спуске. Я инстинктивно ощущала, что такова его жизненная потребность не только как спортсмена, но и как человека. Он преодолеет все преграды, сметет их со своего пути, достигнет цели, чего бы это ему ни стоило. Оценив его таким образом, я почувствовала, что этот человек представляет для меня еще большую опасность, чем Эмори. Чего хочет Джулиан и почему он настроен против Стюарта? Учитывая личные качества Джулиана, этот вопрос приобретал особое значение.
