— Да кто ее купит? Немногого она стоит.
— Стоит она триста долларов. Любой из рекрутеров в Бостоне с радостью выложит денежки. А тебе лишь придется идти воевать вместо какого–нибудь мальчика, семья которого готова заплатить за то, чтобы он оставался дома в безопасности.
— У меня ведь глаз слепой.
Ларкин думал о трехстах долларах, и о том, что ему самому никогда в жизни такой суммы не заработать, и как он по–прежнему будет работать на земле других людей, даже когда станет таким старым, как Мортон.
— Да плевать им на твой слепой глаз, ежели ты захочешь отправиться на войну вместо другого. Черт побери, пусть у тебя хоть копыта вырастут, все равно тебя возьмут, и еще с превеликой радостью. Готов побиться об заклад, так оно и будет, если ты, конечно, окажешься идиотом и решишься на сделку.
В тот день, топая пешком домой, Ларкин чувствовал себя не таким усталым, как обычно. В воздухе все еще стоял тяжелый запах, но он не обращал на него внимания. Он упорно думал о трехстах долларах и о младенце. У него было ощущение, что до этого он ни разу в жизни ни о чем не думал. Мысли роились в голове, и он ничего не мог с этим поделать, точно так же, как не мог избавиться от шума в ушах.
Он подошел к дамбе и услышал голоса соседей и песню немногих китов, еще остававшихся в живых. Мужчины принесли в бухту пилы, чтобы приняться за работу, даже самые маленькие ребятишки тоже были там и носились как угорелые по грязи туда–сюда с ведрами и тележками. Китового жира хватит на целый год. Благодаря смерти скудные времена обратились в изобильные. Ларкин тоже мог бы подзаработать лишних деньжат, если бы включился в работу, но их было бы недостаточно для его планов. Сумма все равно не достигала бы трехсот долларов.
На следующий день, вместо того чтобы отправиться на работу, он пошел в городскую ратушу. Никогда раньше он не пропускал ни единого рабочего дня, только если лежал в лихорадке. Он понимал, что Мортон наверняка удивляется, куда же он запропастился. И уж в самом страшном сне ему бы и в голову не пришло, что Ларкин обсуждает покупку старой фермы, на которую так любил смотреть.
В тот же самый день он подписал долговое обязательство, хотя того, что он обещал, у него еще не было. Тем вечером он вымылся в лохани с горячей водой, долго скреб свои руки, чуть не содрал с них кожу. Они все равно остались красными, наверное, всегда такими будут, так что, прежде чем выйти из дому, он надел перчатки. Он сказал миссис Дилл, что идет в таверну, хотя сам направился совершенно в другую сторону, ведомый луной, еще достаточно полной и такой яркой, что глаза болели, если смотреть на ее свет, особенно у такого человека, как Ларкин, ведь зрение у него было так себе.
Найти сарай ему все–таки удалось. Строение выглядело весьма непривлекательной берлогой, оно стояло так близко к болоту, что при высоком приливе в полнолуние вода плескалась под ним, напевая колыбельные тощим коровам и мулу. Животные не издали ни звука, когда Ларкин зашел внутрь и поднялся по лестнице, ведущей в жилище Люсинды Паркер.
Она сидела у окна и смотрела на серебряные, плещущие волны высокого прилива. Она так привыкла к тому, что мужчина входит в ее комнату без приглашения, что даже глазом не моргнула. Дитя лежало в корзинке, в которой раньше хранился корм для цыплят. К его ручкам и ножкам кое–где прилипли маленькие семечки и крошки жира. Когда Ларкин наклонился над корзинкой, младенец замахал кулачками в воздухе. Этим вечером он выглядел получше. Крепкий пацаненок, любой мужчина был бы рад такому сыну.
— Ты хорошо его кормила?
— Выбора особого нет. Молоко само льется, приходится перетягивать грудь, когда выхожу.
Она не сказала Ларкину, что старается пересушить молоко, хотя это и очень больно, и поэтому дает ребенку тряпку, смоченную коровьим молоком, вместо своей груди.
Ларкин поставил корзину на пол. Он наклонился к ребенку, и тот попытался ухватить его за палец.
— Я подписал бумагу на ферму, что на том берегу. Завтра сажусь на пароход и еду в Бостон за деньгами.
Люсинда фыркнула. У нее были причины нервничать. Что, если ночью придет Риди и обнаружит ребенка? Ведь считалось, что она от него избавилась. А что, если Риди ударит ее прямо на глазах у этого мальчика, Ларкина? Что, если вместо нее он ударит мальчика? Люсинда знала, как обращаться с ружьем. Брат научил ее перед тем, как сбежал и оставил ее сражаться за жизнь в одиночестве. Если бы у нее было ружье, с каким удовольствием и без малейшего колебания она бы уложила Вильяма Риди насмерть, если бы он только сунулся к ним.
— Да какой дурак даст тебе денег?
Люсинда схватила корзинку и отодвинула ее назад, к кровати. Когда младенец хныкал ночью, ей приходилось кормить его, чтобы заставить замолчать, и тогда она слышала, как его сердечко бьется рядом с ее собственным.
Ларкин рассказал ей о рекрутерах в Бостоне и о том, как он собирается записаться на службу в армию Федерации в обмен на свободу какого–то другого парня. Как он вернется на пароходе и заплатит за ферму, чтобы Люсинда с ребенком могли туда перебраться.
Люсинда подошла к комоду и вынула все, чем владела. Шаль, молитвенник, две юбки, смоченные в молоке тряпочки для ребенка, чтобы давать ему пососать, если вдруг раскапризничается.
— Не думаешь же ты, что я выпущу тебя из виду? — спросила она, увидев озадаченную физиономию Ларкина. — Мы едем с тобой в Бостон. Мы будем с тобой, когда тебе заплатят.
Они вышли задолго до рассвета, когда коровы и мулы еще спали в сырых стойлах, когда высокий прилив отхлынул от хлипкого фундамента сарая. На спине у Ларкина была привязана корзина для ребенка, Люсинда несла все свои пожитки и младенца. В молчании они дошли до Провинстауна, хотя на это у них ушла добрая часть утра. День был жарким. Выбоины на песчаной дороге были глубокими, телегам и лошадям на такой дороге куда проще, чем мужчинам и женщинам.
Люсинда почти не помнила своих родителей, только брата, того самого, который убежал на запад. Вообще–то Ларкин как раз и напоминал ей брата. Он шел слишком быстро, не утруждая себя разговорами, только раз указал на небо, где кружили краснохвостые сарычи. Воздух все еще был полон едким запахом. Добрая половина населения трех городов сейчас кипятили в котлах китовый жир, и ободранные скелеты валялись на берегу, жарясь на солнце.
Наконец они дошли до холма, откуда была видна гавань Провинстауна. Ларкин с жадностью вдохнул воздух, прохладный, пахнущий солью бриз, дующий с севера. Может, он никогда больше не вернется сюда. Может, он никогда больше не пройдет по тропе, где растут дубы и сосны, и не посмотрит как зачарованный на тот старый дом, где груша разрослась почти на весь двор, а поля заросли душистым горошком и луговыми травами.
