легитимности в пространстве осязаемом. В этой комнате Эльза ничего не выбирала, ничего не решала. В квартире не было ни следа ее присутствия, несмотря на то что она прожила здесь почти год. Действительно ли она здесь жила? Чье привидение здесь обитало: ее или Беатрис? Как она все это время выдерживала жизнь среди фотографий другой женщины, ее одежды, воспоминаний о ней? Как она могла помешать Тома переехать и оставить это позади? Она вспоминала, как несколькими месяцами ранее они вместе ходили смотреть квартиру в шестом округе, как она могла быть настолько недальновидной, ведь она даже упрекала Тома из-за того, что он хочет покинуть мавзолей? Время траура прошло и для нее, и для него, пришло время жить. Эльза вспомнила песню, которую Тома часто напевал:
Несмотря на то что в нас умер ребенок
Иногда он снова улыбается
Как старый сон в агонии
Нужно жить
Тома сказал Эльзе, что это песня Марселя Мулуджи. Она не знала, кто такой Марсель Мулуджи, и не стала расспрашивать. Но да, он был прав, пришло время проживать их собственную жизнь, создавать собственные воспоминания, стать свободными, возможно, вместе.
Эльза убрала фотографию с тумбочки. А потом сняла те, что стояли на этажерке около кровати, – собранные вместе, они помогали проследить всю жизнь Беатрис, от рождения до шестидесяти лет. Она нашла пустую коробку, в которой их можно было бы хранить. Положила туда все фотографии, которые нашла в комнате, – Беатрис в халатике, раз – и в коробку, Беатрис подростком, улыбается во весь рот, сияя брекетами, – в коробку, Беатрис с мамой – в коробку.
Эльза проникла в кабинет Тома и собрала многочисленные фотографии слившейся в поцелуе парочки, которые стояли рядом с ноутбуком.
В коридорах, в гостиной, фотографии Беатрис были повсюду, словно ее лицо множилось в каждой комнате. Эльза снимала фотографии со стен, извлекала их из всех углов, складывала стопками и шла за очередной коробкой.
Она замерла перед фотопортретом, который давно притягивал ее внимание: Беатрис и Тома (кто же еще?), глаза в глаза. Как она могла все это время целоваться с мужчиной, заниматься с ним любовью на глазах у его жены? Какого рода близость была между ними, какими были их отношения, если они жили вот так? И каково было ее, Эльзы, место во всем этом?
Эльза вспомнила о селфи, которое сделала с Тома несколькими неделями раньше. Сохранила ли она его? Вообще-то она не выносила своих фотографий и время от времени удаляла их. Это селфи и правда нашлось в удаленных фото, но осталось в памяти телефона. Она перенесла его из корзины и подключила принтер Тома. Напечатала фотографию самого большого формата, который позволял принтер, – А3. У Тома прикрыты глаза, на лице играет улыбка, а Эльза с телефоном в руке целует его шею. За ними – скульптура, установленная в новом здании Торговой биржи, куда в последние недели валил весь Париж. Три спутанных тела – двое мужчин удерживают женщину – копия «Похищения сабинянок». Скульптура была сделана из воска и постепенно таяла, поэтому на фотографии у женщины уже не было лица, остались лишь восковые подтеки на плечах и груди. Может ли встреча двух людей обернуться похищением, постепенным исчезновением «я»?
С помощью нескольких магнитов Эльза прикрепила новую фотографию на огромный холодильник. Вот. Лучше, чем ничего.
Она смела со стола в гостиной коллекцию револьверов. Да, теперь-то она может наконец-то признаться себе в этом – она с самого начала их возненавидела. Нужно было раз и навсегда избавиться от всех этих безделушек, и как она раньше об этом не подумала? Почему она жила или, точнее, выживала в этом мавзолее? Как могла она жить в присутствии призрака? Неужели она так мало ценит себя? Кто же она, она сама, Эльза?
Эстель Лекюйе, Сибиль Дервиль, а еще Сабин Буржуа, Фанни Делатр, Агат Руссо… Девочки, которых любили, которыми с детства гордились и восхищались. Эльза не замечала, что Эстель Лекюйе как-то особенно красива, пока мать не показала на нее, забирая Эльзу из школы, со словами «Как же повезло матери Эстель, у нее такая изящная дочка, эти синие глаза… Очень красивый ребенок!». Да, она и правда была красивой, и, хотя Эльзу задели эти слова, она не показала виду. В тот день она поняла: ее мать предпочла бы родить такую девочку, как Эстель Лекюйе. С тех пор Эльза пыталась походить на нее. Она хотела носить такие же платья с оборками, как Эстель. Такие же блузки в цветочек, летние туфельки с закругленными носками на резиновой подошве той же марки, что у Эстель Лекюйе, такие же носочки с рюшами… В школе Эльза смотрела на черные волосы Эстель Лекюйе, ее лицо в профиль, отмечала привычный жест – убрать за ухо прядь волос. Эльзе хотелось, чтобы и у нее были гладкие волосы, такой же профиль, такие же светлые глаза, и она тренировалась так же, как Эстель, убирать за ухо воображаемую прядь волос. Она обожала ее движения, мимику, не отводила от нее взгляд и ходила за ней по пятам на перемене. У Эстель Лекюйе была тайна, она умела нравиться взрослым. Возможно, если Эльза будет с ней общаться, это передастся и ей. И может быть, тогда мама будет меньше болеть и начнет выходить из комнаты, где она сидела целыми днями взаперти, напичканная транквилизаторами. Первую депрессию матери вызвало рождение Эльзы. Именно Эльза принесла несчастье в дом. Но она надеялась, что может стать не только ядом, но и противоядием. И была готова ради этого на многое. Стать копией Эстель Лекюйе, если нужно, или походить на кого угодно еще, ведь она была о себе очень невысокого мнения. Вот бы быть похожей на Сибиль Дервиль, Фанни Делатр или Сабин Буржуа. Все детство Эльза прибивалась то к одной подруге, то к другой, переходя от одного объекта для подражания к другому. Она носила блузки в цветочек, как у Эстель Лекюйе, а потом косы, как Сабин Буржуа. Ругалась, как Фанни Делатр, и носила, как и она, рваные джинсы. А потом косуху и банданы Селин Шевалье. Копировала ее вызывающий макияж и дурные манеры. А потом снова встала на путь истинный благодаря Соне Даль, когда родители отправили ее в пансион. Соня Даль одевалась как художница, носила большие серьги и кольца, она мечтала стать художницей, лучше всего – театральной. Эльза после школы поступила на факультет истории искусств. Когда Соня в конце концов решила поступать на экономику, подруги потеряли друг друга из виду.
Сегодня Эльза была каждой из них – каждая из детских подруг в той или иной мере осталась в ней, она была словно мозаика или лоскутное одеяло, личность, которая постоянно разлеталась на кусочки, а затем снова собирала себя воедино, продолжая неустанно стремиться к тому идеалу, который мать, быть может, когда-нибудь признает и полюбит.
Когда Эльза возвращалась в Лион, у нее оставалось всего несколько часов на то, чтобы собраться и вновь войти в роль матери. Она бежала в супермаркет, чтобы наполнить холодильник, убирала квартиру, из которой в спешке уехала несколькими днями раньше, стремясь успеть на первый поезд, который привезет ее к Тома. Она проветривала комнату Лео, меняла постельное белье, полотенца, запускала стирку, складывала чистое белье, поливала мучимые жаждой растения, пылесосила и тщательно мыла ванну, в которой скоро будет играть и плескаться ее ребенок. Потом она бежала за ним в школу и всякий раз испытывала тот же шок, то же потрясение: неужели этот крепыш, который размахивает ранцем над головой, это ее сын? Лео тоже всегда замирал в нерешительности, не бросался к ней, не целовал. Неужели та дылда, которая таращит глаза за маской, это его мама? Это точно та же самая тетя, которая неделю назад попрощалась с ним на этом же тротуаре? Он точно может с ней уйти? Она хватала его ранец, и они неловко шли домой, толком не зная, о чем говорить. Он хорошо провел день? Нашел новых друзей? Получил ли хорошую отметку за диктант? Эльза сама уставала от своих идиотских вопросов, но ребенок терпеливо отвечал. Да, он получил отлично за диктант. Отлично! Это надо отметить, закажем суши! Дома ребенок снова находил у себя в комнате привычные игрушки, которыми неделю не пользовался, – лего, кубики… У Эльзы всегда был для него маленький подарок, купленный на неделе, часто уже на вокзале, в последний момент.
