— Я за водой, — тихо произнес Энтон.
Едва он вышел, Гвенн вырвало на стену.
Энтон принес ведро, мыло и полотенце и оставил в каюте, настояв, чтобы женщина заперла за ним дверь. Когда она потянулась за полотенцем, перед ним на какую-то долю секунды мелькнул ее обнаженный торс. Пристыженный, он поспешил уйти.
На другой день, занятый своей обычной работой, Энтон увидел на открытой палубе группу рогочущих «томми» и среди них — знакомую тушу ирландца. Рядом стоял еще один рыжий исполин, похожий на этого. «Братья, что ли?» Бандит с поцарапанной физиономией поднял голову и вонзил в него заплывшие жиром глазки. Энтон отвернулся.
Вечером он увидел в столовой третьего класса одиноко сидящую жертву. Пораженный ее красотой, он невольно припомнил тепло и аромат ее кожи, упругую девичью грудь. Ему стало стыдно. Да и она ли это?
У нее были ясные глаза цвета зеленых яблок. Высокая, стройная, с нежным овалом лица, женщина казалась на шесть-восемь лет старше него. Она была прекрасна — даже синяк на скуле не мог этого изменить. Энтон неловко закружил по залу со стопкой грязных тарелок. Женщина встала и подошла к нему.
— Я должна вас поблагодарить. Это какой-то кошмар. Не могу поверить, что это действительно произошло. — Она подняла на Энтона полные слез глаза. — Вы так молоды. Меня зовут Гвенн Луэллин.
— Энтон Райдер.
Гвенн пришлось сделать паузу, чтобы справиться с волнением. Воспоминания о пережитом позоре были слишком свежи в памяти. Она вспыхнула, однако уже через минуту овладела собой. Нельзя позволить этому мерзавцу сломать ей жизнь! И она почти спокойно добавила:
— Я еду к мужу в Восточную Африку. Прошу вас никому и никогда не рассказывать. Дайте честное слово. Этот подонок встречался с моим мужем на фронте. Говорят, они с братом убили двух человек в Голуэе и на другой день завербовались. Будьте осторожны!
* * *
Несмотря на занятость, Энтон явственно ощущал, как пассажирами овладевает приятное возбуждение: близилось Рождество. И Момбаса.
— Семейные, — расфилософствовался как-то доктор, — находятся в гораздо более сложном положении, чем ты, мой мальчик. Ты всего лишь скитаешься по свету, как охотники былых времен, в поисках свободы и приключений. Ты, Энтон, все еще сосунок, хотя и большой. А они пожертвовали всем, что составляло их жизнь — как говорится, сожгли мосты. Многие уже не молоды. Африка — их последняя надежда.
Охваченный нетерпением и не зная, куда себя деть, однажды Энтон свернул в узкий коридор на нижней палубе. Навстречу топал громила — брат Мика Рейли. Позади раздался грохот шагов по металлу. После года в доках Помпи, Энтона не могла удивить встреча с насилием. Он выхватил нож и прижался спиной к переборке. Дыхание сперло. Он обернулся и увидел самого Мика.
— Перо тебе больше не поможет, молодой петушок! — осклабившись, Рейли сорвал со стены огнетушитель. Его брат ринулся вперед. От удара огнетушителем правая рука Энтона повисла, как плеть. Он рухнул на палубу, роняя нож. Бандиты открыли дверь вспомогательной котельной и потащили туда отчаянно сопротивлявшегося Энтона. Ему удалось толкнуть старшего из братьев так, что тот ударился головой о стальную переборку, но они все-таки втащили его в тесное помещение и захлопнули за собой дверь.
В комнате было полутемно. Старший Рейли поволок Энтона к паровой трубе, приводившей в движение брашпили и лебедки. Рейли похлопал ладонью по трубе.
— Как раз то, что нужно, Пэдди. Прямо пышет жаром.
Пэдди подтащил Энтона к оголенной части трубы и заломил здоровую руку за спину. Содрал с правого плеча рукав рубашки. И прижал сгиб локтя к трубе.
— Нет, ты только посмотри на татуировку! — воскликнул он. — Скормим птичке немного жареного мяса?
Энтон скорчился от невыносимой боли и лягнул Мика Рейли в пах. Тот согнулся пополам. Брат Мика обрушил на голову юноши тяжелый, как дубинка, кулак и вновь приложил его руку к раскаленному металлу. Запахло горелым мясом. Из раны потекла кровь. Когда Пэдди отнял руку Энтона от трубы, на металле остались кровь и ошметки кожи. Бандит удовлетворенно осмотрел рану.
— Ну что, он спекся? — спросил Мик Рейли.
— Не совсем. — Пэдди в третий раз приложил руку Энтона к трубе. Юноша потерял сознание.
— Ну, хватит, — произнес Мик Рейли. — Сопляк получил урок на будущее. Пусть только еще раз мне попадется — убью!
Братья швырнули Энтона на пол и вышли из котельной. В коридоре Пэдди подобрал цыганский нож.
Энтона разбудила боль. Внутренняя поверхность руки представляла из себя месиво из черной запекшейся крови, сырого мяса и волдырей. Он поднялся, хватая ртом воздух. Поискал чури — безрезультатно. И заковылял к доктору.
— Мой мальчик, ты взрослеешь на глазах, но «Гарт-касл» и не такое видывал.
Старик дал Энтону стакан виски и осмотрел изувеченную руку.
— Надо же — перед самым Рождеством! Как тебя угораздило?
— Я не могу ответить на ваш вопрос, доктор, — ответил Энтон и стиснул зубы от жгучей боли: врач обрабатывал рану. Он пообещал Гвенн молчать об изнасиловании — и даже виски не развязало ему язык.
Ночью злая, пульсирующая боль не давала Энтону уснуть. Черт, горько размышлял он, стоило уезжать из Англии, чтобы его опять избили! Но больше он этого не допустит. В Африке никто — ни егерь, ни десятник и ни старший стюард — не посмеет им командовать. Он обретет свой мир свободы и приключений. Будет путешествовать пешком или в седле, с винтовкой за плечами. Ночевать где заблагорассудится. У него будет много денег и друг или девушка, чтобы посидеть рядом у костра. Перед глазами возникла нарисованная на мешках с кофе двуглавая вершина горы Кения.
Остаток дня Энтон сторонился Гвенн. Правая рука была на перевязи и болела. Он стремился избежать расспросов.
Ночью на судне не спали: праздновали канун Рождества. Мачты украсили национальными флагами Великобритании. Ветераны — особенно ехавшие с семьями — болтали и пели под брезентовым навесом на тесных палубах. Энтон заметил в тени несколько парочек: будущие новобрачные прощались со своими временными кавалерами. Утром капитан обвенчал девушку из спасательной шлюпки, и теперь она и свежеиспеченный супруг искали, где бы уединиться.
Люди передавали друг другу переписанные от руки экземпляры рождественского гимна. Ребятишки, забравшись в спасательные шлюпки, горланили подходящие к случаю народные песни. На Энтона накатило чувство тоски и одиночества. Вспомнились жаркие цыганские костры на снегу. Он не был плаксой, но не принадлежал и к тем, из которых слезу нипочем не вышибить.
