Мое сердце екнуло и провалилось в пустой желудок. Экой же сволочью оказался на поверку «добренький» Потехин, почти прямо заявивший о моей возможной причастности к убийству!..
— Что вы хотите этим сказать?! — разъяренно почти выплюнула я в его круглое, мгновенно опротивевшее мне лицо.
— Вы меня неправильно поняли, я далек от мысли, которую вы явно углядели в моих словах… Простите, это я виноват, неточно выразился, — тут же засуетился он с самым ханжеским видом.
— Выразились вы абсолютно правильно, — окончательно взбеленилась я, — и сказали именно то, что хотели сказать! Кроме того, дружить с Милой действительно не всегда было в радость. Но мы дружили, лично мне в тяжелые моменты помогало свойственное всякому нормальному человеку чувство благодарности… Знали бы вы, сколько сил Милка потратила на каждый мой шаг, на одну только мою прописку в столице угробила прорву нервов и времени… Вы что, полагаете, перед вами монстр?!
— Мариночка, успокойтесь, ради бога, успокойтесь, — уже вполне искренне взмолился Потехин. — Ни сном ни духом, клянусь… Просто побочная мыслишка, высказанная вслух! В связи с тем что красавицы в принципе редко обладают добрым нравом… Давайте лучше вернемся к сути дела. Я прихожу к выводу, что бокал был наполнен кем-то в момент, когда все повскакали со своих мест, провожая вашу тетю Валю, когда все были огорчены, сосредоточившись на вынужденном уходе виновницы торжества… Все, кроме убийцы, воспользовавшегося подходящим моментом.
Все еще злясь, я молча кивнула.
— Как развивались события дальше?
— Никак, — качнула я головой. — Вы сами сказали, что Милка сидела одна, рядом с пустым стулом. Мы довольно быстро снова расселись на свои места, слева от меня сидел Кирилл… Я вспомнила, вот он точно провожал в числе остальных тетю Валю до дверей, потому что помню, как он усаживался и случайно толкнул меня… Дальше сидел наш фотокор Рудик… Рудольф Гофман. Дальше, напротив Милы, — Анечка Колокольцева. А напротив нас троих — «близнецы»… Простите, наши корреспонденты Василий Громов и Николай Ильичев… Они сидели ближе к Анечке, а не к Людмиле…
Пока я перечисляла ребят, Потехин все время одобрительно кивал головой, сверяя мои слова с какой-то бумажкой, на которой была от руки набросана схема — явно места преступления, виднелись непонятные закорючки и неразборчивые записи.
— Вот… А потом, когда все успокоились и положили себе на тарелки кто что присмотрел, Рудик разлил всем водку, которую перед посиделками тоже не успели охладить. Я ее в таком виде пить не могу и поэтому взяла бутылку фанты. Мила что-то сказала, я не расслышала, что именно и кому. Из-за того что я на нее в этот момент посмотрела, собираясь переспросить, и из-за фанты я оказалась единственной, кто не успел выпить свою порцию вообще и… Словом, я не знаю, может, кто-то видел еще, но я-то точно видела и как она пила, и… и… как упала…
Мой голос на этом месте снова дрогнул: уж очень отчетливо я вновь увидела ужасный момент Милкиной гибели, вновь испытала то, что испытывала тогда, причем так остро и сильно, что язык в очередной раз отказался повиноваться, а горло перехватило так, словно кто-то накинул мне на шею металлическую удавку…
— Ну-ну, Мариночка, успокойтесь. — Потехин вскочил со своего места и мгновенно пододвинул мне неведомо откуда взявшийся стакан с водой. — Выпейте… Все, больше я вас сегодня мучить не буду, простите, ради бога… Простите!
Этот человек был настоящим фигляром, способным, как выяснилось, за одно собеседование сменить безо всякого ущерба для собственной психики сколько угодно обликов, ничего общего друг с другом не имеющих… Отвращение, которое он во мне вызывал в тот момент, когда я покидала его кабинет, мне и сегодня не с чем сравнить.
До редакции я после общения с Потехиным дотащилась с превеликим трудом и горячей жаждой немедленно отыскать Корнета и высказать ему все, что думаю про его дружка. Но первым человеком, которого увидела, едва переступив порог конторы, оказалась Валентина Петровна. Такой уж тяжелый выдался для меня день!
Стоя неподалеку от входа, в глухом углу рядом с высокой металлической урной, тетя Валя торопливо курила. Ее бледное до желтизны, непривычно замкнутое, осунувшееся лицо поразило меня до глубины души. Наши взгляды встретились, и я вздрогнула от какого-то непередаваемого, почти жуткого выражения ее глаз, горящих темным, сухим огнем. В следующую секунду я инстинктивно кинулась к тете Вале и, обняв ее за шею, впервые за двое суток, прошедших с Милкиной гибели, расплакалась…
Утешать меня Валентина Петровна не стала, просто молча, крепко-крепко прижала к себе, дожидаясь, когда мои слезы иссякнут. Человек удивительно тонкой души, она понимала, понимала даже в этот, несомненно тяжкий для нее момент, что любое слово, произнесенное вслух, только усугубит и продлит мои рыдания… В итоге мне удалось взять себя в руки довольно быстро, и никто из наших не видел этой сцены, свидетельствующей о моей слабости. И тетя Валя наконец заговорила — глухо, начисто лишенным интонаций голосом:
— Ты, Мариша, потеряла подругу, а я… А мне, видимо, от Бога не дано любоваться и радоваться в старости на доченьку — красивую, талантливую, умную… Нет, не дано…
О чем это она? Мысль, что тетя Валя от горя тронулась умом, молнией промелькнула в моем сознании.
— Да нет, — горько и сухо усмехнулась она, чутко уловив мое недоумение. — Просто мы с Милочкой в самое ближайшее время должны были съехаться под одну крышу, жить вместе… А получается — не судьба!
Она посмотрела на меня все тем же сухим, пылающим взглядом.
— Ты не знала?
Изумленная ее словами, я молча помотала головой. Никогда бы не подумала, что Людмила может добровольно «сдаться» в чьи бы то ни было объятия. Я-то знала, до какой степени Людка ценила свою отдельную квартиру, отдельную ото всех на свете и, следовательно, абсолютно независимую жизнь, с которой могла поступать, как ей заблагорассудится… А как пренебрежительно отзывалась она всегда о «маменькиных дочках» и «сыночках», предпочитающих жить с родителями! Неужели тете Вале с ее безмерной добротой даже тут удалось, да еще в такой степени, переломить Милу?..
— Это должно было стать сюрпризом для всех, в том числе и для тебя, Мариша, — продолжила все тем же бесцветным голосом Валентина Петровна. — Так что не обижайся на Люсеньку… Да и прошлые твои обиды, вот увидишь, очень скоро сами исчезнут из памяти, а останется только хорошее, доброе… Поверь, я это знаю, мне приходилось в свое время терять близких… Очень близких людей.
