Вполне вероятно, она бросила бы его в конце концов, выгнала бы из квартиры, если бы не несчастный случай. Ее избили однажды зверски, то ли свои подельщики, то ли чужие, случайные прохожие. Прямо около дома. Соседи нашли ее во дворе, вызвали «Скорую». Он был в поездке. Вернулся – а она едва живая в реанимации, и врачи, соболезнуя, качают головами. Но не допустил господь, выкарабкалась. Хотя уж лучше бы допустил. Неподвижная, парализованная, потерявшая речь. Подвернувшаяся лучшая подруга жены стала уговаривать Васю продать квартиру в центре и купить домик в пригороде, так как Люсе нужен свежий воздух. Развела, как оказалось, и обчистила. И в итоге очутился он с беспомощной инвалидкой в доме, где не было центрального отопления и газа, вода из колодца и удобства за сараем. Он метался как угорелый, учась готовить, стирать, мыть, переворачивать жену, менять постельное белье. Подставлять «утку» и кормить с ложечки. Перебивался случайными заработками. А она, сохранившая разум, следила за ним глазами, полными ненависти.
И продолжалось это целых девять лет. Девять бесконечных, беспросветных, мучительных лет. Тут уж не до творчества.
Ошеломленный Сэм молча внимал рассказу Васи.
– Люся умерла в феврале, – сказал Вася. – Восемь месяцев будет на днях. А я остался. И знаешь, Сема, остался один и вроде растерялся. И пустой совершенно. Весна была хорошая, тут в овраге полно цветочков беленьких по склонам, белым-бело, никого нет, тишина, покой… Так я сяду на край, ноги свешу и смотрю, насмотреться не могу. Сколько раз я представлял себе, как останусь один, достану кисти и… А потом накатило… черт знает что, вроде как никакого смысла ни в чем нет. Пока ухаживал за ней, ни о чем не думал, и смысл был, и ожидание, а теперь разом ничего не стало. И кажется, она все еще лежит там, аж в жар кидает.
– Мне очень жаль… – пробормотал Сэм.
– Мне тоже жаль, – отозвался Вася. – Я так хотел этой свободы, все время думал, что вот она умрет, повторял: умирай, умирай… освободи! Она чувствовала, наверное…
– Еще не вечер, – Сэм не знал, что сказать. Не умел он утешать. – Ты сделал все, что мог, выполнил свой долг. – Получилось как в газетном некрологе. – «Боже упаси от такого долга, – подумал он. – Какой долг? Нелепый случай…» – Он содрогнулся, представив себе жизнь с полутрупом. Девять лет! А Вася еще цветочками любуется… способен любоваться, не полез в петлю. Хотя, может, это единственное, на что он теперь годится, – сидеть, свесив ноги, и смотреть на цветочки. Потому что есть предел человеческим силам и возможностям…
– Ну, давай за упокой! – сказал он бодро, одергивая себя за упадочнические мысли. – Говорят, чокаться нельзя. Чтобы земля ей пухом. Давай, Василек! Еще не вечер! Поверь мне, еще не вечер!
Они пили, закусывали, разговаривали, вспоминая былое, ребят с курса. Кубик совался носом им в руки, напоминая о себе, и то один, то другой совал ему куски, и он глотал их, не разжевывая.
– Такой живоглот, – бормотал пьяненький уже Вася. – Такой разбойник… – Лицо его покраснело, глаза затуманились, он все время улыбался бессмысленной растроганной улыбкой. – А ты не изменился, Сема, – сказал он вдруг. – Нисколько.
Собеседнику полагается ответить: ты тоже, но у Сэма язык не повернулся соврать, хотя подобное вранье – дело житейское и даже необходимое. Не та ситуация, чтобы врать.
– Знаешь, ты всегда мне напоминал… то есть я именно так и представлял себе… – запинаясь, Вася ловил ускользающую мысль, – …пастуха с посохом, в длинной хламиде или овечьей шкуре и грубых сандалиях где-нибудь на горе Синайской, а вокруг овцы… Правда, Сем, даже хотел написать… так и видел… пастух-пророк, лицо вдохновенное, и глаза такие… полные веры и страсти! Рука сжимает посох… А ты взял и уехал… Или на верблюде!
Сэм кивнул – на верблюде, класс! Долговязый и подвижный, он был вечно в полете и движении, искрил идеями. И тогда, в училище, и позже, в Америке. Его сильное лицо всегда выражало напряженную работу мысли, глаза смотрели испытующе, брови хмурились, и трепетали ноздри крупного энергичного носа. Он постоянно прикидывал и взвешивал, во что выльется реализация той или иной идеи – мысленно, а также на первом попавшемся клочке бумаги или на крошечном плоском калькуляторе, с которым не расставался. Бизнесмен в нем победил художника, любил он повторять. Ему интересно делать дело. Нюх у него отменный, есть внутреннее чутье. И сейчас смотрел он на захмелевшего Васю, пытаясь понять, что осталось в нем от того талантливого парня, каким он его помнил. И стоит ли… Стоит ли затевать некий задуманный им проект или не рисковать, сунуть художнику пару сотен долларов и распрощаться. В его выразительных глазах читались вопрос и сомнение. Вася, чуткий, как все артисты, заметил это, хотя и был пьян.
– Я сильно изменился… – произнес он полувопросительно и виновато. – Я знаю. Иногда мне кажется, что я какая-нибудь ящерка с перебитым хребтом ползу неизвестно куда, вместо того, чтобы спокойно издохнуть. Во мне ничего не осталось. Я говорил тебе, Сема, я… я… пустой, я и не человек уже, понимаешь? Даже в Кубике больше толку, чем во мне. – После водки его потянуло на исповедь и самоуничижение.
Сэм вздохнул неприметно. Он действительно не знал, как быть. И речь шла не только о деньгах, которые он мог угробить на недужный проект, а о времени. Время – деньги, эту нехитрую истину Сэм усвоил давно. Что же делать?
– Василек, – начал он осторожно, боясь задеть его, – а ты не хочешь попробовать… вернуться не хочешь? Ты был самый талантливый среди нас, помнишь, ты подарил мне сторожевую башню. Она висит в моей галерее, и чуть ли не каждый день меня просят продать ее! А я отвечаю: не продается, это подарок моего друга, замечательного художника Василия Монастыревского! Помнишь башню? Ты еще подписал – от мазилы Васьки Монастыря! А твои уличные сценки? Уличное кафе под полосатыми зонтиками? А вечерний город в дождь? Где они, кстати, твои картины? А девочка на качелях… как ее? Забыл имя. Она тебе еще нравилась! Училась с нами, помнишь? А прыгающий мальчик? А летучий голландец, я же помню! В твоих полотнах была такая ярость бытия! Жажда жизни, страсть!
Вася кивнул. На лице его появилось растерянное выражение, и Сэм понял, что он сейчас заплачет. И не ошибся. Вася закрыл лицо ладонями и зарыдал. Он некрасиво всхлипывал, утробно икал, хватал воздух, рыча и задыхаясь, тискал щеки грубыми красными руками. Вид плачущего мужчины страшен. Не какого-нибудь хлюпика, у которого глаза постоянно на мокром месте, а здорового и сильного. Сэм молчал, не бросился утешать. Кубик, сочувствуя хозяину, положил передние лапы ему на колени, поднял морду и завыл.
