Георгий Ланской - Оглянись на пороге

В плохие дни Ирина едва ли не на цыпочках старалась прошмыгнуть мимо двери соседки, но та словно с раннего утра занимала свой пост, приоткрывала дверь и бросала в спину ядовитое:

— Проститутка!

Чем ниже Ирина спускалась, тем громче высказывалась Стеша. А у дверей парадной оказывалась уже сопровождаемая хриплым лаем:

— Проститутка! Шалава!

Муж, когда она начинала жаловаться, лишь морщился, а то и похохатывал.

— Далась тебе эта старая карга? — искренне удивлялся он. — Стеша же сумасшедшая. Чего ты хочешь, осень на дворе, у психов обострение. Ну поорет — и успокоится. Она уже на ладан дышит, скоро коньки отбросит.

— Не верю, — мрачно возражала супруга. — Она нас всех переживет, по-моему.

— Ну, поговори с ней. Или, хочешь, я? — предлагал он, и на этом разговор завершался. Говорить со Стешей не получалось. Бросая в спину оскорбления, она из квартиры не выходила, лишь приотворяла дверь, высовывая крючконосую голову. А со своей бутылочной охоты возвращалась задолго до того, как Ирина оказывалась дома, дверей не отпирала и в диалоги не вступала.

Примечательно, что в дни, начинавшиеся с «бонжур», соседка почти никогда не высовывалась. Несколько раз Ирина, подметив такую особенность, говорила теплое, парящее «бонжур», чувствуя себя на «гутен морген», надеясь обмануть судьбу, но тут, к сожалению, осечек не бывало. Бабка, словно чуя нутром холодное немецкое приветствие, надуть себя не давала, караулила у дверей и обзывалась.

Сегодняшнее утро было из плохих.

Ирина обреченно постояла под душем, надеясь, что горячая вода разгонит хандру и, согрев когда-то травмированную спину, улучшит самочувствие. Потом, облачившись в тяжелый махровый халат, прошлепала на кухню, поставила на плиту кофе и, поежившись, приоткрыла окно.

В лицо ударил холодный осенний воздух, перемешанный с шумом машин. Погода была отвратительная. С неба сыпалась водяная труха, затягивая улицу туманом. На углу мигал светофор, пропуская вереницу машин, а стайки нахохлившихся под зонтами пешеходов терпеливо ждали зеленого сигнала, чтобы потом как можно скорее проскакать грязную улицу на цыпочках.

— Вот и осень, и лист в окно стучится, — задумчиво пропела Ирина неположенную по настроению песню, схватила из хлебницы сухарик и вцепилась в него зубами. Кофе зашипел, вздыбился пенкой и перевалился через край, заливая плиту.

— Кто бы сомневался, — пробурчала женщина, торопливо выключила газ и, обжигаясь о чугунную решетку, промокнула бурую жижу губкой. Забравшись на табурет с ногами, Ирина бросила на стол газету, быстро просмотрела ее по диагонали, зацепившись взглядом лишь за задвинутую на задворки статью о недавней премьере.

В родном театре решили поставить пьесу по мотивам повести Грина, доверив ее молодому амбициозному режиссеру с новомодным видением классического репертуара. Ирина, к счастью, в постановке не участвовала, на премьеру не пошла, здраво рассудив, что довольно ей и той вакханалии, что творилась на репетициях. От классической постановки осталась лишь урезанная музыка Юровского, а действующие лица сократились до трех: Ассоли, Грея и сказочника Эгля. Артисты в этой кастрированной постановке двигались словно замороженные, застывали в странных, нелепых позах, которые, по мнению постановщика, должны были символизировать глубину чувств. Однако балет на фоне драного грязно-алого полотнища публику не воодушевил, и после первого акта народ гуськом потянулся в раздевалку.

Несмотря на явный провал, пресса к постановке отнеслась вполне благодушно, что Ирину не удивило.

Провинция-с!

Это тебе не Москва, где голодные и злые журналисты нещадно третируют даже самых заслуженных, выдающихся, великих. Времена другие. И тут, хочешь не хочешь, приходится либо соответствовать времени, пускаясь во все тяжкие, либо затаиться, не лезть под объективы камер, делая вид, что слава — пустое, а искусство — вечно. Хотя, если разобраться, и то и другое для карьеры губительно.

Но это в Москве. Здесь все по-другому. Чем хороша провинция, так это связями: старообрядческими, с кумовством и панибратством, завязанными еще с советских времен. Именно тогда, в комсомоле, давно и прочно канувшем в Лету, воспитывались, знакомились бонзы, прочно сидящие сейчас в мягких креслах, заводили совместных детей и общий бизнес. И повинуясь звонку сверху, редактор мог легко снять критическую статью даже на самый провальный спектакль, поскольку обижать своих было «не принято». Свои потом бежали с жалобами в администрацию, которая мягко журила и грозилась отобрать госзаказ.

Прихлебывая кофе, Ирина догрызла сухарик, убедив себя, что вполне сытно позавтракала. Занятия в школе не обещали быть тяжелыми, в воскресенье девочки приходили с утра, и после обеда преподавательница уже была свободна.

«После трех прошвырнусь по магазинам, — размечталась она, возвращаясь в спальню, где похрапывал муж. — Куплю тот плед, под коровью шкуру, и какую-нибудь ерундовинку на шею, жемчуг или еще что, для радости. А потом можно и сходить куда-нибудь».

Воздух в спальне, выжженный обогревателем, был сухим, с тяжелым пластмассовым запахом. Ирина выключила обогреватель и, распахнув шкаф, придирчиво оглядела гардероб.

Помучиться или погреться?

«Помучиться» предполагало красивый, но прохладный наряд, от которого в выстуженной студии толку будет немного. «Погреться» — что-то более практичное, утепленное, тяжелое, но все-таки, не будем лукавить, куда менее элегантное, чем летящие формы шелков и хлопка. И если бы сегодня не предполагалась прогулка по магазинам, а то и друзьям, она, не колеблясь, сделала бы выбор в пользу «погреться», как вчера. В октябре Ирина всегда мерзла и часто жертвовала красотой, лишь бы не простудиться.

Чего вдруг Пушкин так восторгался осенью, этой унылой порой? Где тут очей очарование? Грязь, слякоть, холод.

Презирая себя за слабость, она все-таки основательно утеплилась, выудив из шкафа плотные черные брючки и элегантный серый свитер с большим воротом. Точными движениями уложив волосы на прямой пробор, придирчиво посмотрела в зеркало, повертела головой и пошла к дверям.

По лестнице Ирина шла невесомыми шагами, практически неслышными в гулкой тишине подъезда. Однако, стоило миновать площадку второго этажа, в спину ударил змеиный шепоток:

— Прос-с-с-титутка, ш-ш-алава!

Машина, разумеется, не завелась.

Ирина выполнила все ритуальные действия, включая суетливую беготню вокруг синего «Форда Фокуса», попинала колесо, открыла капот и даже с минуту смотрела на неаппетитные внутренности автомобиля, села обратно и несколько раз повернула ключ в зажигании. «Форд» издал натужное «кхе-кхе-кхе», а потом и вовсе мстительно заткнулся. Женщина вздохнула, после чего решительно вышла из машины и направилась к воротам, сминая сапогами мокрую листву.