— Да, но чтоб так, как есть… Она… — Голдовский вдруг заплакал. — У нее рак, Сереженька. Я погибаю.
— О господи! Я не могу в это поверить. Виктор, пожалуйста, если я сумею чем-то помочь… Ты знаешь, я, кажется, могу. Есть очень хорошая клиника.
В этот вечер Виктор пришел домой в обычное время, Алиса, как всегда, поцеловала его в прихожей. Он старательно изображал голод, хотя ее фирменные котлеты по-киевски просто сопротивлялись тому, чтобы он их проглотил. Они вдвоем смотрели программу «Время».
— Детка, — притянул он ее к себе, — нужно бороться.
— Я знаю.
— Мне сегодня посоветовали очень хорошую клинику. Частную, небольшую. Знаешь, где нет этих идиотов из желтых изданий.
— Боюсь, они есть везде.
— Там охрана. Там не продают информацию. Хотя о чем мы сейчас говорим?
— О важных вещах. А о чем, по-твоему, мы должны говорить?
— О нас. О тебе. О твоей силе, уверенности, способности верить в лучшее. Я в самые трудные минуты всегда бежал к тебе, зная, что ты все решишь, все расставишь по местам. Сейчас ты должна сделать это для себя. Понимаешь, для такой болезни очень важен позитивный настрой.
— Не волнуйся, мой дорогой. Раз мы об этом заговорили, я скажу тебе, как все вижу. Да, нужно бороться, верить. Да, надо пытаться жить. Но если не получится, если все-таки не получится, я бы хотела, чтобы ты сумел это принять. Понимаешь, есть судьба, есть то, перед чем мы бессильны.
— Алиса, почему ты так говоришь? Я знаю столько случаев, когда все кончалось благополучно. Сейчас существуют современные методики, хирурги, я не знаю…
— Да, все верно. И я надеюсь, конечно. Просто мне кажется, что у меня плохой случай. Не тот, который может закончиться благополучно. Я говорю об этом не для того, чтобы тебя еще больше расстроить. Я хочу тебя как-то подготовить. К тому, что все будет сложно.
Они всю ночь пролежали, прижавшись друг к другу, не размыкая объятий. Они прятались в своем родстве, дышали им, грелись в его тепле. Никто из них не уснул ни на минуту. Утром Алиса встала как обычно. Приняла душ, сварила кофе, сделала бутерброды.
— Я сразу позвоню, — сказал Виктор. — Может, сегодня и поедем в клинику.
— Хорошо, дорогой.
Она легко его поцеловала, вернулась в спальню, упала на подушки. Боль. Она слишком долго ее скрывала. Как ведут себя другие люди в такой беде? Как они ведут себя с близкими? Это ведь самое трудное. Алисе вдруг захотелось, чтобы Виктор оставил ее в этой закрытой клинике до тех пор, пока все не закончится. Так или иначе. Чтобы он не видел, что с ней будет происходить. Чтобы сын не видел. Боже, сын! Он ни в коем случае не должен ничего видеть.
Дежурный врач позвонил домой Андрею Владимировичу. Когда тот примчался в клинику, Тамара уже подавала признаки жизни.
— Вернули с того света, — доложил врач. — Если бы не сиделка, которая освободила больную от пакета, начала оказывать первую помощь, убийство бы удалось. Дина говорит, что будто бы видела, как кто-то из душа пробежал к окну и выпрыгнул. Но она в таком состоянии была, что ни в чем не уверена. Хотя, судя по тому, что больная не задохнулась окончательно, убийца действительно должен был быть еще рядом. Он ждал. Потом сам бы снял пакет. Никто бы ничего не понял. Правда, в крови Синельниковой обнаружена приличная доза фенобарбитала, но не смертельная.
— Откуда фенобарбитал? Ей его не дают. Вы проверили назначение?
— Проверили. Нет, конечно. Но бывает, больные свои транквилизаторы принимают.
— У этой больной ничего своего нет. К тому же у нее сиделка, которая следит, чтобы соблюдались наши предписания.
Как только появится Татьяна, другие сестры, всех ко мне. Я сообщу в милицию, но, кроме того, проведем собственное расследование.
Где-то мы все зевнули. А пока занимайтесь Синельниковой.
Премьеру нового фильма завершили помпезным банкетом, на котором в глазах рябило от звезд. Студия вела рекламную политику этого фильма прямолинейно и беззастенчиво. Шедевр, новое слово, удар по атрофированным нервам киноакадемиков. Ричард Штайн, финансирующий студию, был уверен лишь в одном: картина очень дорогая. Все как в лучшем ресторане — по высшему разряду: блестящие операторы, самые высокооплачиваемые актеры, костюмы, трюки… Они снимали это кино как шедевр, играли как шедевр, только литературного материала, драматургической основы у них не было даже на тень шедевра.
Из Лос-Анджелеса Ричард Штайн улетел на личном самолете с исполнительницей главной роли Лорой Белл. Он обещал ей после премьеры провести вместе три дня в Париже. Лора была хрупкой, живой брюнеткой с большими черными глазами. Белл сыграла всего в трех фильмах, но они имели успех, и критики уже объявили ее Сарой Бернар и Софи Лорен современного кино, актрисой, которая может все. Последнее утверждение не вызывало у Ричарда сомнений. Кто знает дорогую актрису в Голливуде, которая умела бы не все?
На рассвете они вошли в его дом на Сен-Жермен-де-Пре. Никто не встретился им в прохладных, изысканно обставленных комнатах.
Ричард предпочитал невидимую прислугу. Он сам сходил к повару и, вернувшись, сказал: «Дорогая, такого обеда, какой получишь сейчас, ты еще не пробовала. Ты даже не представляла, что такая еда бывает».
Они вышли обедать из своих спален, оба с мокрыми волосами и в махровых халатах. На столе, кроме приборов, стояли большая фарфоровая супница и широкая ваза с крышкой. Ричард открыл супницу и объявил: «Это называется украинский борщ. Его нужно есть со сметаной. А здесь — вареники с вишнями». Минут через сорок Лора откинулась на спинку кресла.
— Господи, Рич. Если так питаться неделю, можно превратиться в белую медведицу.
— Тебе бы пошло. И я купил бы для тебя подходящий сценарий.
В его спальне она страстно бросилась к нему на грудь. Постепенно, медленно раздвигая полы его халата, встала на колени.
— Я прошу тебя, Лора… не так быстро…
Он до боли закусил губу. Вот опять у него чуть было не вырвалось: «Я прошу тебя, Лора, не веди себя как шлюха». Это глупо и несправедливо. Ибо нет разницы в поведении шлюхи и любимой женщины. Просто первая никогда не является второй. Только для разных мужчин. И Ричард погрузил пальцы в густые локоны Лоры Белл.
Исаак Штайнбух приехал в Америку, как все, нищим и несчастным. И, как все, нищим вскоре быть перестал. Арендовал лавочку, стал в ней торговать то тем, то этим, определяя, что лучше пойдет. Взял себе в помощницы еврейскую девушку — сироту Риву, тоже эмигрантку. У нее оказался талант: она умела красиво и быстро готовить все еврейские и украинские блюда. Стали в лавке торговать еврейскими сладостями, а затем открыли помещение для обедов. По субботам Исаак молился и убивался. Рива смотрела на него и тоже плакала. Ей было жалко молодую женщину, которая загубила и себя, и ребенка. Но она, конечно, не понимала, от какой беды можно пойти на такое.
